Я помню страшный разговор,
Сердцебиенье без обмолвок,
Где слово – ледяной осколок,
Входило в ткань судьбы.
И не осталось ничего,
воздушной ток молчанья,
осел как мокрый снег…
Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было немыслимо – к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:
…Забыть нельзя,
(я пью твой горький смертный сок),
но вот, остыв и не простив,
перетопить соль бурую
московских зимних улиц
в теченье речевых,
бездомных, донных строк…
Я открывала и закрывала глаза, в надежде, что видение исчезнет, но оно не исчезало. Наконец мой новый друг закончил, и я молча показала ему глазами, чтобы он обернулся. Он обернулся и небрежно заметил:
– Жопа… Это мы в гейский бар заскочили.
Тут только я заметила, еще нескольких голых мальчиков. Что касается того – первого мальчика, то он нес на блюде, приставленном к низу живота, своего «мальчика» джентльмену за столиком напротив нас. Джентльмен стал принесенное сокровище тихо поглаживать, а я вылупилась на них так, что нас, наконец, заметили, определили как разнополых – НЕНАШИХ натуралов и так закидали косыми взглядами, что пришлось уйти.
Голый мальчик так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи – множество стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий день, ни через неделю…
– Ирка, я все-таки не понимаю – что у меня с ним происходит?
– Но он тебя любит? Влюблен?
– Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!
– Но ты с ним спала? Хоть раз – было у вас?
– Нет еще. Но может это период ухаживанья?
– Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?
– Да я не виделась с тех пор – с голого мальчика. Он все занят.
– Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.
– Но он стихи читает, в любви объясняется!
– Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве – делать ему не хрен – и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой – спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для вдохновения. Понятно?
– Так чего теперь делать?
– А что – он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?
– Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь будет.
– Ничего дальше не будет. С этим вариантом – все ясно. Это, между прочим – не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим – дружи. Дружи, но ни на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то входил в его планы.
Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой действительно подружились и даже иногда встречались в «Дяде Ване» выпить по рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.
Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль
застынет знакомым и матовым слепком.
И оклик, приняв очертание «мы»,
Осядет на дно и запомнится пеплом…
В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках хлеба насущного.
Гармент-дистрикт – это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые – улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется «Фэшн эвеню» и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному – еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
«Фэшн бизнес»
«Паблишинг бизнес» и
«Интертеймент бизнес».
А, проще говоря – Тряпки, Книжки и Зрелища.
Все это – на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила стихи:
ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ
Где пустили – там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка – портняжья,
Балаганная, книжная…
Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик – белая ворона,
Залетевший в волчий стан.
Мы устроили – как знали
От Бруклина – до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,
Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.
Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз —
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе – умирать за нас
Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.
Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть…
Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.
И опять настала полночь
И опять не стало нас…
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья – не подымет глаз.
…………………………………………………………………………
…А в Австралии – за океаном —
Нас как – будто еще не били….
Остатки собрали храма и балагана
Оплакали и… поплыли!
За еврейскими деньгами,
За веселою наживой…
Мальчик, хочешь плыть с нами?
Мы пока еще – живы.
Это – тоже – «Киплинг, говорящий на идиш и Уткин – в пробковом шлеме». Но мне уж больше не приходилось читать стихи – в поэтессы меня приняли после первого раза – единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого не стало – никакая «Наша Ахматова» мне явно не светила – ни почета я не обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
Однажды Яша Крейно – знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил меня на радио в свою передачу «Блуждающие звезды». Поскольку блуждающих звезд явно не хватало – его коллеги попросили одолжить меня им на прямой эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой – то я и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое стихотворение.
