Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо. Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек, сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать, обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла поверить, что это – евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я, пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось. Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:

– Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю…

– Яша! Эти мужчины – что они так орут на меня? Они обиделись? Они что – евреи?

– Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под названием СОВОК!

В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение – впоследствии могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились с момента перехода из художниц в поэтессы.

Значит – три кита – три еврейские денежки:

Зрелища – от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку – как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.

Издательства – самые крупные во всем мире.

И – шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда – Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом – на соседних улицах – аксессуары, ювелирка, меха, кожа – все тут: Тридцатые – Сороковые улицы. Посредине Бродвей – именно в этом месте он становится пресловутым – Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда – с Таймс сквер и всегда начинал их словами:

– Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.

Большинство фабрик – подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе

(так они и начинали – в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы – безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.

В нашем бизнесе – текстильном, происходит вот что: верхние деньги – еврейские, дальше – средний уровень, на среднем уровне вступают еще и корейцы – южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а художники – это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.

Все это – представители Великой китайской школы графики, из Китая она достигла ближайших соседей – Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут, но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что есть – тоже в нашем текстильном деле.

Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только благословляю судьбу, что так поздно догадался – успела вырастить Полю, пока еще работа наша стоила 10—15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы – те, из трюмов, сделают все задешево.

Наступили дни, когда Мелисса – хозяйка стала класть грузинам по десять заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо уходить из этого уютного места под названием «Русалочка», куда-то в большой и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала – она быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй девушке Тане.

Таня – красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа – тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке – исконным ремеслом предков – он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию – лениво, без энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку там подрабатывала, и, поняв, что «Русалочка» медленно, но верно идет ко дну, перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.

Остальные два стола у Тани были уже заняты – армянской и грузинской девушками.

Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров – художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.

– У вас там – грузинки, земляки, СВОИ – вот они ей и помогут. Грузины, они – не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.

– Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут – СВОЯ. Но мы то им не СВОИ – значит кого- то из нас, ты без работы оставил! Не евреев – мифических, а нас с Иркой – твоих приятельниц. Меня вот, например – мать одиночку!

– Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?

– Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс – на лесоповале.

– Прости.

– Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?

– Ангел!

– Наши то – толстые…

На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь – звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта «своя» кинулась к нам в слезах:

– Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!

– О нас?

– О вас тоже, но в основном, обо всех – обо всех знакомых! И мне тоже – прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я…

СВОЯ ….. В общем, мы с Иркой направили ее к Тане – учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.

Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.

Но мне – ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду – с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.

Повсюду я теперь видела одно и тоже – ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были – фабрики. В огромных комнатах – стояли столы – рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.

Последнее мое место называлось «Vogue» (лучше бы оно «Вок» называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей». )

Все как везде – комната, «парты», китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик – лет 70-и – бывший профессор Пекинской Академии Художеств – графического факультета.

Когда мы приехали – детей определили в специальные классы – усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией – дочкой китайских художников. «Лидия» – это она себе сама придумала новое – американское имя.

Я помню – папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было – ни Академии, ни профессоров – все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг – тоже не было – их сожгли. Вот там, в деревне – он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле – с утра до ночи вместе с родителями, папой – доцентом- биологом и мамой – оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну – русскую. Это был русский академический учебник рисования – сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам – после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать – по этой книге.