Белая ночь, время дежурных сезонных бессонниц, врагиня снов! Северная наша фея; точнее, ведьма... Каждый год мы всматриваемся в тебя, словно ждем чего-то, будто поезда ждем в твоем зале ожидания. Сколько нас, переживающих небывалый подъем белонощных бдений? Кто считал?

Для Адельгейды ничего нового в бессонных ночных часах не было. Единственная новость заключалась в том, что в последнее время она не все узнавала в доме-близнеце, дом переменился еще раз. Прежде она постоянно сверяла его с тем старым жилищем из прежней жизни. Теперь он перестал совпадать сам с собой. Не все вещи находились на своих местах, под рукой: переместились невзначай своей волею? Не все и вообще находились. «Должно быть, — думала она, — это и есть старость, потеря памяти, приближение склероза, маразма, помешательства». Ей даже сосчитать балясинки на крылечке и на балконе в голову пришло: столько ли их, сколько было прежде? Но она не удосужилась их сосчитать изначально, ей было не счем сверить новые данные. Она лежала, глядя в потолок, пытаясь понять, не изменился ли цвет эмалированной кружки у рукомойника? А может, зрение ее подводит? Или два дома, по волшебству, смешиваются в третий?

Гаджиев, поднявшись, распахнул окно на залив. Залив был виден фрагментарно из-за верхушек сосен: кусочек воды с линией горизонта. Гаджиеву не нравилось состояние молодого человека на берегу. Гаджиева связывали с пациентами его (реципиентами? подопечными?) некие неопределенные узы; и вот в нынешней обратной связи, в «ау!», в эхе в отсвете, нечто почти пугало его. Нечто; что? Пока он не ведал. Неужели юноша так отличался изначально от всех, с кем Гаджиеву приходилось иметь дело? Или у этих нынешних молодых принципиально иная психология, требующая иного ключика? Неопределенность, неопределимость, нечеткость тревоги заставили Гаджиева нахмурить брови и пожевать усы. «Ладно, спокойствие прежде всего, там разберемся».

Он методично собирал рюкзачок. Тихо, тихо, двигаться плавно, не разбудить Маленького.

Маленький не спал, лежал, не шевелясь, слушал, как ходит жилец по верандочке, как еле слышно притворяет за собой дверь, спускается по скрипучему крылечку. Переждав еще минут десять, Маленький поднялся и пошел на кухню за папиросами.

Тихо, двигаться плавно, все еще спят, какое славное утро. Он был почти уверен: четвертая попытка ему удастся, он благополучно достигнет строящейся автострады, поднимется к станции, поминай как звали.

Весело и беззаботно направился он к дюне, открывающей ему путь на дальний пляж.

Залив безмолвствовал, ни отлива, ни прилива. Безоблачное невинное небо. Ни одной машины на шоссе, судя по тишине. Он чуть не свернул к шоссе, но раздумал: нет уж, следуем задуманному плану, так оно вернее будет.

Большая улитка ползла к воде. Усмехаясь, он позволил ей перейти ему дорогу. Но, когда он пошел дальше, сердце ёкнуло, словно перепустил он пересекающую путь черную кошку, напрасно помедлил, дурной знак прозевал. «Какая улитка? Что она тут делает? Почему, собственно, тащится к воде? Топиться собралась, дура огородная?»

Воздух незаметно, исподволь сгущался, сохраняя прозрачность. Он почувствовал слабую вибрацию у щек и скул, звон в ушах. По мере приближения к дюне вибрация и звон усиливались.

Казалось, он не двигался с места, шел, шел и шел, оставаясь на овне замеченного им валуна в воде у первой отмели. Он пошел быстрее. Валун стоял с ним вровень.

Удар грома заставил его повернуть голову к лесу и рассмотреть незнамо откуда взявшуюся грозовую тучу. Но он не раз оказывался под грозою, грозы его не пугали; напротив, вид тривиальной тучи даже его подбодрил. Валун вроде бы подался назад, дюна немного приблизилась.

Периферийным зрением заметил он вспышку света, сигналившую в подступающей от шоссе полумгле.

Небольшой светящийся шар, переливающийся, мерцающий, плыл на него со стороны прибрежных сосен. Он читал о шаровых молниях, ему о них рассказывали, но видеть их ему не приходилось. Шар размером с бильярдный, свет голубовато-белый, местами отливающий желтизной. Со стороны, противоположной направлению движения шара, увидел он у маленького светила мышиный хвостик, шлейф кометы. Шар явно заинтересовался им и повернул в его сторону. Он побежал, отбежал к воде. Шар следовал за ним. Он стал петлять по песку по-заячьи, передвигаясь по немыслимой траектории, достигая время от времени полосы осоки перед прибрежными соснами. Шар повторял, не торопясь, его петли и зигзаги.

Он остановился. Шар тоже остановился в воздухе, выжидая.

Он сел на песок передохнуть, ребра ходили ходуном, не перевести дыхания. Шаровая молния ждала, когда он отдохнет. Он решил ее перехитрить.

Вскочив, он прыгнул с места и снова сел на песок. Шар подплыл к нему и опять остановился.

Так продвинулся он к дюне еще в три присеста, тремя прыжками. Увлекшись игрой с шаром, он поначалу не заметил, как сгущается и сгущается воздух при подходе к дюне, сохраняя видимую прозрачность.

Над гребнем дюны встретила его плотная воздушная стена. Задыхаясь, он разбежался, надеясь проскочить ее с налету, преодолеть. Его отбросил невидимый барьер, пружинящий, точно гигантская резиновая толща. Поднявшись, он снова разбежался, и опять его откинуло. Он забыл про шар, и, когда в третий раз отлетал он от невидимой стены, шар его настиг.

Удар в затылок, немыслимой силы удар, ожог. Падая, увидел он вставший до небес, подобный цунами, залив и различил в собирающейся накрыть его чудовищной толще воды ухмыляющуюся, увеличивающуюся несоразмерно, морду улитки. Его объяла тьма.

Тьма шуршала осокой, заматывала его в непроницаемый черный душный бархат, гасила малейшую искорку под веками, исполненная космогонического беспросветного оттенка одного из маршрутов федоровских воскрешенных.

Открыв глаза, он увидел лицо Лары.

— Так ты на самом деле — улитка? — спросил он еле слышно.

— Он бредит, — сказала Лара.

Головная боль застила свет, наполняла мир. Уплывая снова, он увидел потолок верандочки и услышал гулкий, звенящий ответ Маленького:

— Положите ему под голову грелку со льдом.

Голубой купол театрально светящегося неестественным светом нездешнего небосвода сменил потолок, помедлил, удалился, растворился во мгле.

Была мгла.

Мало-помалу он различил в ней колеблющуюся, толкущуюся, тревожную воду Маркизовой Лужи. Он видел весь водоем целиком с высоты птичьего полета неведомой птицы, поднимающейся высоко-высоко в ночной тьме, невесть зачем, в ночное пространство.

Вода колыхалась в водоеме, вся целиком, в гигантской с неровными краями природной лохани дна и берегов; кто-то громадный слегка покачивал лохань. Он услыхал тихий звук, ритмическую нечеловеческую музыку залива. Музыкой наполнялись тела мальков и больших рыб, в такт ветвились водоросли, воздух резонировал, нес мелодию островкам, прибрежным соснам; казалось, вся округа радуется, узнавая водный ноктюрн; вответ его паузам, его нелюдским октавам росли отпрыски ветвей, падали сосновые иглы, вытягивали маленькие руки вои многорукие корни и кроны.

Он чувствовал новый нарастаюший голос: поднималась Луна, громадный бубен, загадочный магнит лунного диска, шаманя, притягивал воду, вода отвечала всей тушей, всей глыбью, всей глубиной, возникала приливная волна, порожденная приливом новая мелодия соединялась с уже слышанной им; на берегу оживлялись улитки, пели раковины жемчужниц, и долго пребывал он в вышине, наполненной симфонией стихии.