Случалось ли вам когда-нибудь идти по пляжу? По завораживающе зыбучему песку, затрудняющему шаг, зыбучему самую малость, цепляющемуся за ваши сандалии, за босые ступни, за тапочки, делающему поступь вашу медленной, продвижение черепашьи ничтожным, да тут и спешить некуда? По крупной гальке, грозящей подвернутой щиколоткой, то есть лодыжкой? По пляжу, вдоль воды, боком к воде, в невыносимый томительный зной, приглашающий лечь — или уплыть? или хотя бы окунуться.

На самом деле передвижение возможно только по сырому песку у самой воды, по следам пенным набегающих волн, где и твои следы на минуту вспыхивают за тобою, а волна их стирает. Но и тут тебя томит, утомляет несделанный выбор: лечь? плыть? Выбрать берег, предназначенный быть лежбищем загорающих ленивых тел, или воду, охватывающую русалочьим объятьем?

Пляж не для ходьбы, друг мой милый: дошел до пляжа — ложись! И желательно лицом к воде. О чем тут думать? Куда брести еще? Погляди на блики, на водные пастбища, на другие меры, метры и километры остались там, на берегу, впереди — мили. А ты на пляже. У него своя мера длины: шаг. Древняя мера шаг. Потому он так и труден. Это другой шаг, не тот, что был на материке.

Каждый шаг давался ему с трудом.

Он думал о Ларе, о ее коралловых бусах, о ее лиловом платье, о запахе ее волос.

Врал Николай Федорович? Бредил? Хвастал? Правду говорил. Ему, уходящему, было все равно.

Он еле плелся, словно тапочки подковали железом, а под песком разместился огромный магнит. Он присаживался покурить. Ручей по-прежнему маячил впереди, обезьянничал, глядя на горизонт, удалялся по мере приближения. Дотащившись до ручья, совершенно обессиленный, он уснул, только рюкзак успел бросить, глаза закрывались, ноги подкашивались: «Сонная болезнь у меня, что ли?..»

Николай Федорович, посмеиваясь, глядел на него в бинокль из слухового окна.

— Тоже мне, таинственный беглец. Адельгейда, вы видели фильм «Таинственный беглец»? А «Мститель из Эльдорадо?»

— Нет! — отвечала Адельгейда. — Я видела только «Секрет актрисы» и «Девушка моей мечты». Еще был один, мы с вами вместе смотрели.

Речь шла о трофейных фильмах.

Название пришло им обоим на ум одновременно, они воскликнули дуэтом:

— «Королевские пираты»!

— Адельгейда, что с вами? На вас лица нет. Куда вы? Может, вам дать валидол?

Но она, махнув рукой, уже ушла. У себя в комнате она расплакалась. Жизнь двоилась. Однажды она с любимым пасынком, Володею, самым красивым, самым веселым, с тем, с которым ее расстреляли на берегу Оби, вспоминала название читанной в детстве книги Жюля Верна, и, точно так же вспомнив одновременно, они воскликнули разом:

— «Золотой вулкан»!

Пауза, ритм, тональность возгласа — все совпадало. Живя, по обыкновению, ни там, ни тут (то есть и там, и тут), Адельгейда находилась в чуть отрешенном привычном сомнамбулическом состоянии, она не ощущала сопротивления среды, ее не страшили ни ветра, ни морозы, ни неудобства загородной жизни полусельской («полу» разве что в том смысле, что сажать картошку и трепать лен не приходилось, а также прясть и пахать); но в те мгновения, когда соударялись вдруг «там» и «тут», «тогда» и «теперь» — от похожих реплик, совпавших мизансцен, от рифм жизни, — она оказывалась в поле бесконечной боли, отчаяния, чувств, становилась вдвойне живой, невыносимо живой, бодрствующей, как никто. По счастью, такое случалось достаточно редко.

— Ну, наконец-то, — промолвил Николай Федорович, подкручивая центральное колесико бинокля, — проснись, проснись, голубчик, посмотрим на твою попытку улизнуть. Та-ак, хорошо, садимся, озираемся, глазки протерли, на часы посмотрели, приужахнулись, неужели даже перекур не состоится? Что это ты засуетился? Спеши медленно, тебе это так свойственно, ты у нас олицетворенный бег на месте, который тебе и предстоит!

Уже разувшись и подойдя к ручью, он увидел: ручья два, и тот который был ему нужен, вытекающий из арки в каменной стене заброшенного сада, находится чуть дальше, за похожим на него как две капли воды почти таким же, двойником, дублем, лишним ручьем. Чтобы войти в тот, надо было сперва перейти новоявленный, двойник с темной водою.

Он, не раздумывая, шагнул было в воду стремящегося к заливу лишнего ручья — и закричал, закричал громко, вопль его, надо думать, слышно было и во всех домах, и на шоссе, и за шоссе. Глубина у лишнего ручья была изрядная, а вода ледяная, вода зимних сибирских прорубей в отчаянный мороз.

Размассировав сведенную ногу, он встал и направился к заливу, куда впадал окаянный ручей, думая обойти его по заливу, по отмелям. Но отмели отсутствовали: прилив. И как далеко он ни заходил, лента ледяной воды, маленького местного анти-гольфстрима, пересекала комнатную водицу Маркизовой Лужи, и ледяную полосу он перейти не мог.

Он вышел на берег и поплелся вдоль обманного ручья к шоссе, надеясь обойти неожиданное препятствие по шоссе, где наверняка ручейное тело забрано в трубу под слоем гравия, щебня и асфальта.

Зрелище, открывшееся взору его, застало его врасплох. Шоссе представлялось непроезжим, необитаемым, ручей пересекал заброшенную дорогу внаглую, образуя в дорожной ленте зазор, канаву, разошедшуюся как после землетрясения трещину. Два «п»-образных самодельных черно-желтых шлагбаума с табличками «Проезд закрыт!» служили обрамлением новоявленного водного потока. Он даже подумал: «Не я ли ненароком это чудо природы создал намедни?»

Не в его правилах было сдаваться, он был упрям невообразимо, особенно в мелочах. Переправа, — он должен переправиться на тот берег, — обязательный элемент туристских соревнований. Нет ничего проще. Нескольких жердин, пары тоненьких сосен, трех хлыстов ему хватит, чтобы перейти на тот берег. Надо вернуться и взять у Маленького пилу и топор. И он пошел восвояси, увязая в песке пуще прежнего, побрел. Из мансарды дома-близнеца махал ему ручкою Николай Федорович, махал ручкою, улыбался, кивал головою, даже воздушный поцелуй послал.

Наврав Маленькому про тренировки перед осенними туристскими сборами, и про ручей сказав, и про переправу (полуправда очень украшает вранье, ему сие было известно по опыту общения с женщинами), он получил в личное пользование двуручную ржавую пилу с полутупым топором в зазубринах и довольно долго возился, пытаясь пилу развести, а топор наточить, в чем не особенно преуспел.

Но несколько тонких стволов были им спилены, хоть он и изматерился, наломавшись вдосталь с дурацкой двуручной пилой на одного. Род деятельности был, впрочем, для него привычный. Насвистывая, он обрубил ветки, сложил их у прибрежных сосен аккуратненько, как всегда в лесу делал, терпеть не мог пакостить в лесах; потом сплотил стволы, связал тонкими ветвями, обрывками проволоки и веревок, найденных у Маленького в сарае, и перекинул самородистый мостик на тот берег самозваного ручья.

Он остерегся перекидывать рюкзак на тот берег; решил сначала перейти по мостику туда, потом вернуться за рюкзаком. Он успел дойти, балансируя, до середины. Под комлями жердин на той стороне поплыл песок. Берег неспешно отодвигался, он уже видел осыпь, прыгнуть невозможно, кусок берега молниеносно осыпался, жердины свалились в воду, ручей их подхватил, внезапно наддав скорости течения, и уволок по своей куросиве в сторону Котлина. Он оказался в ледяной воде, дно ушло из-под ног, он выскочил к своему рюкзачку мокрый до нитки, стуча зубами, аж сердце зашлось.

Босиком, с сухими тапочками и сухим рюкзаком в руках, побежал он к дому Маленького. Из слухового окна донесся голос Николая Федоровича, певшего мерзким козлетоном: «И утопленник стучится под окном и у ворот!»

Он повесил сушить одежку свою над растопленной к случаю Маленьким плитою, отпился чаем с водочкой, приоделся в доходившие ему до колен портки Маленького и собственную тельняшку, внакидку драный ватник из сарая; белая ночь уже обвела окрестность неправдоподобным театральным светом.