В Александровске мы перешли в дивный поезд из ремонтированных классных вагонов, где царили полностью дореволюционные порядки, даже — порядки довоенного времени. Однако так было только до
Екатеринослава, где снова пришлось взять место с бою в товарном вагоне, и только в Знаменке нам удалось устроиться в собственном вагоне «пубертального старосты» Харьковщины, полковника Генерального штаба, который любезно предоставил нам право жить в его вагоне по приезде в Киев.
Киев поразил нас: казалось, на Крещатике собрался весь Петроград, вся Россия… Везде нарядные дамы, блестящие офицеры, которым удалось уже получить место, и рядом — оборванные, худые, в солдатских шинелях без погон — чающие движения воды… автомобили, собственные экипажи, кокотки, дети и немцы без конца… На улицах бравая милиция в форме американского образца, но с украинскими кокардами, немецкие патрули, застывшие фигуры немцев часовых в неизменных стальных касках, отряды пехоты с пулеметами и обозом, двигающееся кого‑то карать..
Везде рестораны, кондитерские, кафе, театры, кино, залитые ярким светом, груды товаров в магазинах, масса съестного, аппетитно разложенного в витринах, везде довольство и веселье, и не верится, что здесь недавно свирепствовали большевики, и только пробитые пулями окна магазинов напоминают о тяжелом прошлом.
И мы попали в эту яркую, захватывающую жизнь, то путешествуя из кафе в ресторан, то в какой‑то штаб, то снова в ресторан. В штабах молодые офицеры в отлично сшитых френчах сурово предъявляли требование «размовляти тількі на державній мови», везде что‑то обещали, направляли в другие управления и штабы, и мы дней десять носились безостановочно, писали десятки «заяв» и «проханній», пока С–в не был зачислен в конвой гетмана, а я не наткнулся на родную часть, где генералы Банков и Китченко гарантировали прием, обещав назначение через две недели.
А вечерами мы отдыхали в ресторанчике «Миньон» на Бибиковском бульваре. Его содержал летчик–полковник. Там собиралось офицерство, встречались старые товарищи, и в уютной комнатке, за рюмкой вина, вспоминали былое. Настроение было определенно монархическое, чего никто и не скрывал.
В ресторанах служили лакеями офицеры… И это на тех, кто любил свою службу и свою корпорацию, кто видел в офицере рыцаря, готового на подвиг, кто дорожил каждым орденом и значком — производило неизгладимое впечатление. Было больно, грустно и стыдно… Особенно когда на вопросы, почему, зарабатывая огромные деньги чаевыми, эти офицеры не снимают защитной формы, училищных и полковых значков, а иногда и орденов, цинично отвечали:
— Так больше на чай дают…
И это в то время, когда Украина формировала восемь корпусов, а Добровольческая армия вела тяжелую и неравную борьбу… Мест было достаточно, но захватила жажда покоя и жажда наживы…
К счастью, все эти господа были офицеры военного времени. Кадровые офицеры в огромном большинстве держались в стороне.
За эти десять дней мы колоссально устали, так как жили в вагоне и приходилось быть целый день на ногах, чтобы не возвращаться на станцию, расположенную очень далеко от центра.
Здесь, в Киеве, я встретился со многими товарищами и сослуживцами, в частности и по морской дивизии. Все они уже служили, что‑то формировали, на службе кое‑как «балакали» на «державній мови», но все‑таки Киев был русский город, и, пройдя Крещатик дважды, встретив десятки тысяч народа, можно было ни разу не услышать украинского слова.
Я встретил генерала Пожарского, [153] который сказал мне, что отлично знает гетмана и знает, что он, став им, сказал своим друзьям:
— Я беру Украину революционную и хмельную, чтобы создать в ней порядок и сохранить ее от большевизма. Но когда наступит оздоровление России, я поднесу ее Государю уже выздоровевшую, как лучшую жемчужину в царской короне, как неотъемлемую часть Российской Империи.
И эти слова еще более убедили нас, что намечающееся оздоровление России пойдет из Украины…
В день отъезда, кажется 5–го или 10 июня, мы делали кое–какие закупки и были на Крещатике. Вдруг раздался взрыв необычайной мощности и посыпался дождь зеркальных стекол магазинов, последовал сильный толчок воздуха, затем еще взрывы, и над городом поднялся огромный столб дыма, в вершине которого сверкали молнии… Взрывы большие и малые, частая пальба, грохот, дым то белый, то совершенно черный, белые облачка шрапнелей — все это производило подавляющее впечатление. Публика бросилась бежать по всем направлениям…
— Большевики наступают! Бой идет!.. — кричали одни.
— Спасайтесь! Взрыв на Зверинце, сейчас весь город погибнет… — в панике кричали другие, и все бежало куда глаза глядят…
Вдобавок очень скоро появились раненые из школы старшин, в крови, без шапок, и еще более увеличили панику, а взрывы следовали беспрерывно, столб дыма превратился в огромную черную тучу, где сверкали молнии, грохот и треск лопающихся гранат и патронов напоминали сражение, и все в совокупности совсем ошеломило киевлян и только немцы, как всегда, не растерялись и быстро оцепили всю угрожаемую местность.
Оказалось, по неизвестной причине произошел взрыв огромных складов артиллерийских припасов на Зверинце, есть убитые и очень много раненых.
Под грохот беспрерывной канонады мы направились на вокзал, где толпились тысячи панически настроенных людей, стремившихся уехать из Киева и, с трудом найдя место, поздно вечером выехали из Киева, когда все еще продолжались взрывы и треск лопающихся шрапнелей, гранат и патронов.
А через два дня я снова въезжал в Керчь в надежде скоро уехать, чтобы посильно участвовать в строительстве «Новой России» и искать свое счастье после тяжелых революционных дней.
* * *
За мое отсутствие особых событий в Керчи не произошло. Уже при мне пришло из Турции несколько миноносцев, так называемые «Милеты», и по улицам, в дополнение к немецким офицерам и солдатам, появились матросы в турецкой форме, и было особенно обидно видеть турок в роли, похожей на победителей. Однако все это оказалось бутафорией: все офицеры и матросы были подлинные немцы, носившие турецкую форму лишь из политических соображений.
К этому времени, т. е. к середине июня, относится высадка десанта в Тамани, на Кавказском берегу. В июле немецкий десант, очистивши Тамань от большевиков, вернулся в Керчь, так как немецкое командование не сговорилось с Кубанской Радой в деле установления компенсации за вооруженную помощь. Казаки говорили, будто немцы потребовали за свое наступление очень большое количество хлеба, однако фактическая причина возвращения десанта мне не известна.
В Керчи жизнь шла нормально, открылись все магазины, появилось много немецких денег, и тяжесть оккупации сильно не давила. Только в случае необходимости выехать из Керчи надо было брать удостоверение в комендатуре.
Спустя некоторое время после занятия Крыма немцами образовалось Крымское краевое правительство при министре–председателе графе Татищеве. Политическим credo правительства была программа партии кадетов, и правительство стремилось лояльно следовать заветам партии, стремясь назначать толковых, честных, и гуманных людей на все сколь‑нибудь ответственные посты. Тогда же были назначены и высланы в города комиссары правительства, установлены милиция, береговая охрана, сделаны шаги для урегулирования правильного поступления государственных доходов, возобновлены суд, нотариусы, земское и городское самоуправление, и вообще жизнь начала входить в правильное и спокойное русло, чему особенно способствовала отличная оккупационная армия, на которую правительство могло смело опираться.
Финансовая часть очень хромала, собственной валюты в Крыму не было, в денежных знаках ощущался форменный голод, почему были пущены в ход все денежные суррогаты, до талонов «Займа Свободы» включительно. Но этот вопрос должен был быть урегулирован предоставлением Германией крупного займа и выпуска на этом основании собственной валюты, почему ожидался отъезд главы правительства в Берлин.
