Военная часть управления выражалась лишь в лице военного министра, генерала Николаева [154] (бывшего штаб–офицера Крымского конного полка) и его адъютанта. С разрешением собственных формирований немцы тянули, и по всему было видно, что в случае их успеха в европейской войне Крым будет потерян для России, так как при их гегемонии в Турции легко было бы сохранить за собой эту новую и богатую колонию, которую легко было бы и защищать, обладая могучим флотом и создав солидные укрепления на Перекопском перешейке.
Я долго ждал назначения на Украину и по прошествии месяца потерял уже всякую надежду, а средства для жизни иссякали. В это время мне рекомендовали обратиться к графу Татищеву и хоть временно устроиться в число служащих новой власти и там дождаться назначения на Украину. Поэтому я проехал в Симферополь и представился главе правительства, графу Татищеву, принявшему меня с обаятельной любезностью и исключительно внимательно, — качества, не всегда присущие высшей администрации.
Министерство и центр управления Крымом тогда находился в квартире графа Татищева, чуть ли не в его спальне, где стучали машинки, толкалась в приемной масса народа и уже бегали озабоченные чиновники.
Узнав от меня о моей прежней службе, граф отнесся весьма внимательно и предложил мне представить ему доклад по интересовавшему его вопросу моей специальности. Этот доклад я написал в сутки, и, ознакомившись с его содержанием, граф назначил меня управляющим таможней 1–го класса в город Джанкой — пограничный с Украиной, куда я со штабом служащих должен был выехать на другой день.
Вернувшись в гостиницу, я застал моего сожителя полковника Н. в большом затруднении: ему было поручено составить штаты Министерства путей сообщения и даны нормы. Составленные штаты, вместе с художественно исполненными чертежами, скалами и всевозможными таблицами, всего человек на 400 служащих, были в конце концов направлены к немецкому генералу, и тот их перечеркнул красными чернилами, придя в ужас, что для управления путями сообщения (железная дорогая Севастополь — Евпатория — Джанкой — Керчь — Феодосия и Южнобережское и Балаклавское шоссе) понадобится такой штат. Из этого стало ясно, кто был истинным хозяином Крыма…
Наутро я выехал на место назначения, а там меня ждала телеграмма, что я назначен на Украину, командиром учебной конной сотни, что совершенно соответствовало моим планам и надеждам и давало возможность снова быть на любимой военной службе. Я тотчас послал телеграмму об отставке и письмо графу Татищеву с благодарностью за внимание и с объяснением причин отказа, и на другой день уже ехал в Керчь.
Сборы были недолгие, семью пришлось пока оставить в Керчи и только понадобилось съездить в Феодосию за некоторыми вещами.
В Феодосии также везде царили немцы, в городе был полный порядок, у фонтана Айвазовского опять, как и прежде, сидели феодосийцы, потягивая турецкое кофе, и объедались шашлыками и жирными чебуреками.
Загаженные солдатами, проходившими с Кавказа, дачи на побережье были почищены, пляж опять, как в былое время, был покрыт купающимися, и если бы не серые фигуры в стальных касках, то казалось бы, что был долгий кошмарный сон, когда так радостно пробуждение…
Погожим июльским днем на пароходе русского общества «Алексий» я выехал из Керчи, заплатив 120 рублей за место III класса. Пароход был перегружен свыше меры и всего на нем находилось около 2,5 тысяч человек. Вся палуба была засыпана пассажирами, вещами, фруктами, бочками и мешками, и пробиться через толпу было очень трудно.
В кают–компании I и II класса набились спекулянты всех видов и родов. Там хлопали пробки от шампанского, звучала музыка, но весь этот когда‑то такой изящный пароход теперь так мало походил на прежний, что здесь особенно ярко сказалось революционное прошлое.
Оно сказывалось и в матросах — грязных, грубых и небрежных, сказывалось на капитане и его помощниках, прежде таких чистеньких и подчас даже изящных, а теперь сильно потускневших, и в прислуге кают–компании, и в пассажирах. Кают–компания I класса ничем не напоминала прежнюю, где когда‑то сидели корректные пассажиры, обедая за красиво сервированным столом. Теперь на диванах были навалены подушки и узлы, на полу валялись чемоданы и корзины, а за столами сидели грязные и жадные люди, наглые и вороватые, чавкающие за едой и жадно поглощающие пищу, в старании сполна использовать те большие деньги, что платились за продовольствие.
Вечером я нашел пустую скамейку на палубе I класса, где и лег. Ночь настала холодная, и только к утру я забылся, а в пять часов утра показалась красавица Ялта. В этот ранний час Ялта еще не проснулась, но все же чувствовалось во всем, что и она возрождается, и больно было уезжать из Крыма, где прошла вся жизнь.
Днем пришли в Севастополь, где удалось быть у своих друзей, последний раз пообедать на бульваре и погулять по городу. Оживали и севастопольцы, куда всеми правдами и неправдами просачивался народ из Украины и Советской России, и делалось похоже, будто бы по прежнему наступают «шелковые» и «бархатные» сезоны Крыма.
Здесь на пароходе прибавилось еще много людей и, между прочим, глава Крымского правительства граф Татищев, ехавший в Берлин заключать заем.
Он узнал меня и, с интересом рассматривая украинскую форму, спросил.
— Почему же вы, полковник, оставили Крым? Ведь у вас было хорошее место, а впоследствии я предполагал поручить вам командование пограничной охраной Крыма. Неужели вы верите в Украину?
— Нет, я не верю в Украину, я убежден, что она сольется с Россией, потому и еду туда, но я боюсь, что Крым с Россией — никогда не сольется — Произошло небольшое молчание.
— Бог знает, Бог знает, — сказал задумчиво граф. — Я думаю много выяснить в Берлине и все же полагаю, даже убежден, что нам удастся сохранить Крым.
Мы распрощались, и графа я более не видел. Однако думаю, что только поражение немцев оставило Крым в составе России, хотя дорогой ценой за это заплатил несчастный теперь красавец Крым, и не скоро еще он залечит свои раны за время хозяйничанья большевиков и гражданской войны.
Часов в пять дня наш пароход, совершенно перегруженный, медленно выполз на рейд, прошел мимо «Георгия», на котором по прежнему развивался германский флаг, мимо брандвахты и вышел в море.
А позади, во всей красе, открылся чарующий Севастополь, такой красивый с моря, со своими белыми домами, церквами, с приморским бульваром, панорамой обороны на четвертом бастионе, Малаховым курганом, Братским кладбищем и той дивной синеющей далью Мекензиевых высот и зеленью Инкерманской долины, которые так красят Севастополь.
Вечерело. По–прежнему из кают–компании неслась музыка, слышались пьяные песни, хлопали пробки. А наверху, на палубе, среди скрючившихся сотен тел, шли тихие беседы о прошлом, о неопределенном будущем, о немцах, и волной подымалось раздраженное чувство и бросалась в глаза разница взглядов одни видели в немцах спасителей и испытывали к ним всю благодарность, какую могли выразить за то, что живут, за то, что могут ехать, за то, что кошмар недавних дней отошел в область воспоминаний. Другие — видели в них лишь насильников, лишавших возможности до конца использовать «блага» революции и — грабителей России. И эти люди злобно мечтали о времени ухода немцев и пророчили, что народ заставит их уйти, а тогда будет расплата.
Но как те, так и другие испытывали какую‑то боль, стыд и смущение, что вчерашний враг находится здесь, живет среди нас, имеет вид победителя.
Прошли Евпаторию, Тарханхут — где даже не покачало, опять наступила холодная ночь, опять пришлось маяться, но уже не на скамейке, а на палубе, тесно прижавшись к случайным попутчикам.
Утром показался берег, и к 12 часам дня «Алексий» входил в Одесский порт, а через несколько минут извозчик за 15 рублей вез меня на Маразлиевскую улицу, к родным жены.
Звенели трамваи, проносились автомобили, по Дерибасовской и Ришельевской шла сплошная толпа, та живая, южная, характерная одесская толпа, создавшая Одессу и «одесситов», блестели окна магазинов, заваленных товарами, кричали газетчики, шли в одиночку и группами австрийские солдаты, потертые, неряшливые, плохо дисциплинированные, и даже в германских касках непохожие на немцев.
