— А я вот смочу горло, — граф легко встал, выбрал из грязной посуды наиболее чистый стакан, привычным движением откупорил бутылку с серебристой этикеткой и влил в свое тело добрую порцию спиртного напитка. Алекс Штахель сглотнул еще раз, потом опустил взгляд на свои бумаги и пробормотал:

— У меня к вам серьезное и, признаюсь, довольно неприятное дело, господин Куммерфилд.

Филипп покамест отправил в рот на кончике ножа кусок тушенки из консервной банки, а при упоминании о неприятностях на его лицо легла тень.

— Ты когда-нибудь был в моем замке раньше?

— Нет, господин Куммерфилд, не был.

— Давай я тебе покажу, что здесь есть. А во время экскурсии ты мне расскажешь, что ты от меня хочешь. Согласен?

— Да, — после небольшого колебания согласился Штахель.

— Кстати, ты можешь называть меня просто «эрлаухт».

— Хорошо, эрлаухт.

И они вдвоем начали восхождение по лестнице наверх, ибо граф Куммерфилд решил начать экскурсию по замку со второго этажа.

— Этому замку двести с лишним лет, — рассказывал граф. — Его постройку начал мой прапрапрапрадед, Филипп VII.

Сделаю небольшое отступление, чтобы обратить внимание уважаемого читателя на то, что увлекательнейшая речь графа Куммерфилда приводится здесь в очень сокращенном виде (ввиду экономии бумаги). Но если кого-нибудь заинтересовали подробности — пишите письмо в город Вавилон на имя графа. Возможно, он вам и ответит (что, черт возьми, ему еще делать в перерывах между принятием пищи и сном?)

Филипп тем временем рассказывал налоговому инспектору о том, что теперешний двухэтажный замок — жалкие остатки прежнего, который был в два раза больше, но во время последней войны две авиационные бомбы осквернили и разрушили родовое гнездо Куммерфилдов.

— Все это чрезвычайно интересно, — вставил Штахель, пока граф в уме пересчитывал, сколько комнат на втором этаже. — А вот налоговое управление нашего города…

— А восстановить замок не представилось возможным, — повысив голос и зло кося одним глазом, продолжал Филипп, — потому что граждане Вавилона по ночам воровали кирпичи из руин. Им якобы тоже нужно было отстроить заново уничтоженные войной здания…

вдруг они услышали странный звук, идущий из самых таинственных глубин замка — глухой протяжный стон, от которого кровь стыла в жилах, но, возможно, то был лишь скрип ржавых петель.

— Эрлаухт, что это?

— Да так, привидение, не обращай внимания, — невозмутимо отмахнулся граф.

— А вот налоги… — но Штахель опять не успел договорить, как Филипп громко предложил спуститься в подвал.

— Вот здесь у меня винный погреб, — граф приоткрыл тяжелую кованую дверь. — Во время народных волнений, когда нас грабили, повстанцы побили все бутылки, но самый большой их грех — они расстреляли огромную дубовую бочку, ровесницу замка. Вино затопило погреб ровно наполовину, на четыре фута. И тогда там утонул один из зачинщиков этого святотатства — Петр Вронский.

— Но это же было давно…

— Нет, утонул кто-то другой… — задумался граф. — Вронский и Владимир Морт (прадед, кстати, теперешнего начальника полиции) сожгли наш завод и наши превосходные виноградники… Филипп X чудом избежал казни, которую непременно учинили бы бунтари, если бы он попал к ним в руки…

— А вот…

— Кстати, ты знаешь, что такое oubliette?

Они остановились в одной галерее у какой-то картины, закрытой за тяжелыми складками ткани.

— Не знаю, эрлаухт, — протянул Штахель. — Кажется, это французское слово… А что это за картина? Можно ли на нее взглянуть?

Граф улыбнулся.

— Это портрет моей бабушки… Сейчас ты ее увидишь…

Граф отступил на шаг в сторону, а через секунду волею злого рока (или хитроумного механизма) каменные плиты под ногами злосчастного представителя налоговой инспекции разошлись, и он провалился в западню.

Опустим первые слова, которыми разразился Алекс Штахель, когда он осознал, что находится в глухой ловушке, выход из которой был высоко наверху. Теперь он уже догадался, что значит таинственное слово oubliette, а кроме того, он больно ушибся и потерял в темноте очки. Штахель посмотрел вверх и увидел светлое квадратное отверстие, через которое он упал, а также лицо графа, склонившегося над ловушкой.

— Эй! — крикнул Алекс.

— Ты знаешь, как там тебя звали, когда я слышу про налоги, то прихожу в дурное настроение, — задушевно сообщил Филипп.

— Эй! — еще раз крикнул Алекс. — Вытащите меня отсюда!

Филипп XIV хмыкнул. Он явно не собирался помогать ему.

— Штахель! Как зовут твоего папашу? Фриц?

— Да! Помогите мне выбраться, эрлаухт!

— Ах, Фриц Штахель… Разве твой папаша не рассказывал тебе, как он приезжал в этот замок, чтобы заставить платить налоги моего несчастного отца?

— Нет! — крикнул Алекс.

— Очень жаль, — печально улыбнулся граф. — Тогда Фриц Штахель просидел в этой яме неделю, прежде чем поумнел. Но чтобы не предупредить собственного сына! Придутся тебе, Алекс, расплачиваться за свое невежливое поведение и за промашки твоего недальновидного отца.

Агент замолчал. Он не мог осмыслить происходящего.

— Ты здесь останешься навеки, — сообщил граф. — Если я не забуду, то буду сбрасывать тебе кое-какую пищу со своего стола…

— Вы не можете так со мной поступить! — завопил Штахель. — Я всем сказал, куда направляюсь! Меня будет искать полиция, вас будут допрашивать!

Филипп все еще скорбно улыбался.

— Сын Фрица Штахеля, ты не учитываешь одной вещи — я дворянин. Меня не могут призвать в суд, слово, сказанное мной, никем не может быть подвергнуто сомнению. Если я скажу, что тебя здесь не было, я тебя не видел, и с тобой не разговаривал, то значит, так оно и было. Сиди, думай о смысле жизни.

Лицо графа исчезло.

— Ради всего святого, Куммерфилд! — издал безумный вопль Алекс.

Филипп умиротворенно зажмурился.

— Да, ради всего святого, — прошептал он и закрыл люк-ловушку.

Штахеля окружила темнота. Она была слева, она была справа, позади, за спиной, над головой и под ногами. Узник сел на пол, охватив голову руками, зарыдал. За что? За что такой удар рока? Почему он оказался здесь? Почему отец не поведал ему, что сам побывал в мышеловке? Наплакавшись вдоволь и настрадавшись (по всей видимости, прошло уже много часов), Штахель решил обследовать темницу. Едва сделав несколько осторожных шагов, его ступня задела какой-то предмет. Неужели? Сердце его радостно застучало… Это был электрический фонарик, и стоило нажать кнопку, как тусклый свет озарил яму. Первым делом Штахель нашел свои очки (к его удивлению, они остались целехоньки), потом оглядел ловушку. Ничего обнадеживающего — глухой каменный колодец, стены которого были презрительно неприступны. В одном углу какой-то шутник (уж ли не его папаша двадцать с лишним лет назад?) уложил в ряд три белых черепа, только у одного из них была нижняя челюсть. Рядом валялся клоунский колпак с колокольчиками. Штахель надел его, покачал головой, вслушиваясь в печальный перезвон, а потом от безумных переживаний впал в полное беспамятство.

Что это? Призрачный, неземной свет… Я уже умер? Но что это касается моего лица? Крыса! Алекса Штахеля передернуло от отвращения, он вскочил, замахнувшись уже почти погасшим фонариком… Но это была не крыса, это веревка свешивалась сверху, а еще послышался примирительный голос графа Куммерфилда:

— Ну ладно, полезай наверх. Неужели ты думаешь, что я оставил бы здесь сына Фрица Штахеля? Дурачок! Будем считать это досадным недоразумением. И, надеюсь, о налогах разговора больше не будет?

Алекс Штахель был понятливым молодым человеком. Поэтому вопрос о налогах был отложен на самое малое — лет на десять. А еще — в тот день некий представитель налогового управления выпил-таки бутылку «Шеваль-бланш»…

Около полуночи в дом папаши Штахеля ввалился его сын. Алекс был пьян, его пиджак был чертовски грязен, глаза безумно сверкали, а его первыми словами были: