— Нет.

— А твоя машина?

— Слава Богу, все в порядке!

— А его?

— Он врезался в фонарный столб и слегка помял порог. Вряд ли стоило из-за подобной ерунды поднимать такой шум.

— А какая у него машина?

— Новенький, с иголочки, «Даймлер», черный с желтым. Носится с ним, словно с младенцем.

— А ты со своим «Моррисом»? — усмехнулась Салли. — С тех пор, как ты купила машину, только о ней и думаешь. Неудивительно, что он разозлился. Наверное, богатый. Кто он? Как выглядит?

— Ах, Салли, не знаю. — Вирджиния нетерпеливо отмахнулась от нее, мечтая поскорее сменить тему. — Ничего особенного в нем не было. Да и какое это имеет значение?

— Никогда нельзя знать заранее, — сказала Салли, переворачиваясь на живот и глядя на подругу большими, лукавыми глазами. — Возможно, вы еще встретитесь.

— Вот уж маловероятно…

Салли, похоже, решила не сдаваться, пока не выведает все. Словно не замечая раздражения Вирджинии, она спросила:

— А сколько ему лет?

Вирджиния сокрушенно вздохнула.

— Думаю, года тридцать два — тридцать три.

— Высокий?

— Да, довольно высокий.

— Симпатичный?

— Да… и слегка прихрамывает. Сказал, ранили немцы во время войны. Ну что, я удовлетворила твое любопытство, или ты хотела бы услышать, что у него один глаз и две головы? Может, поговорим о чем-нибудь еще?

Салли не мигая уставилась на Вирджинию, плутовато улыбаясь.

— Ничего особенного, говоришь? Меня не проведешь, Вирджиния Спенсер-Китс. Для мимолетного знакомства слишком подробное описание. Он тебе понравился, верно? Я же тебя знаю.

Вирджиния покачала головой, словно признавая свое поражение. Салли права.

— Да, — сказала она, — кажется, понравился. Он был груб и самонадеян, но потом, перед тем как уехать, так очаровательно извинился. — Она покосилась на часы, стоявшие на столике, и засуетилась: — Ой-ой, пора собираться, а то опоздаю на десятичасовой поезд в Лидс. Салли, сделай одолжение, поджарь мне тост, а я пока сложу вещи.

Салли вскочила с постели и вприпрыжку побежала на кухню выполнять просьбу Вирджинии, которая принялась доставать вещи из шкафа и бросать их в стоявший на полу чемодан.

— Когда ты вернешься в Лондон? — крикнула из кухни Салли, громыхая посудой.

— Это зависит от того, что будет дома. Ты же знаешь, как маме не нравится Лондон. Она наверняка организует кучу обедов и приемов, лишь бы удержать меня в Йоркшире. Ей делается дурно всякий раз, как я упоминаю о работе. Она еще терпела, когда я работала во время войны, надеясь, что потом все вернется на круги своя. Увы, мама не одобряет ни одного моего намерения насчет будущего.

— Но она же знала, что ты поступила на курсы секретарей, а следовательно, собираешься работать.

— Да, но мама полагала, что со временем я одумаюсь и вернусь домой. Она никак не может мне простить, что я лишила ее удовольствия выводить меня в свет, не понимает, почему я не хочу быть представлена ко двору и участвовать в сезонах, как Мэдлин и Лесли. Впрочем, она уже оставила эту свою идею.

— По-моему, ее можно понять. Саймон живет в Лидсе, Мэдлин тоже далеко, Лесли скоро выходит замуж. Естественно, она хочет тебе добра, хочет, чтобы ты была рядом, особенно после того, как Бобби…

Салли внезапно замолчала: упоминание о Бобби всегда отзывалось в душе Вирджинии мучительной болью.

Повисло молчание. Вирджиния, придерживая крышку чемодана, перевела взгляд на фотографию на туалетном столике: светловолосый молодой человек в военной форме — ее дорогой брат, на три года старше ее. Его имя было Роберт, однако все называли его просто Бобби. Как много он значил для нее…

Они росли вместе, вместе играли, а потом началась война, и он ушел на фронт.

Бобби не вернулся, как тысячи других молодых людей. Печальная весть застала Вирджинию в Америке, и она тут же вернулась в Иденторп, к семье. Родители, раздавленные горем, не находили в себе сил говорить о сыне.

Салли в смущении застыла в дверном проеме.

— Ах, Вирджиния, прости! Брякнула, не подумав. Впрочем, как обычно. Удивляюсь, как ты еще меня терпишь, честное слово.

Вирджиния решительно захлопнула крышку чемодана и бодро улыбнулась.

— Зачем ты извиняешься? Я вовсе не против вспомнить о Бобби, ведь он был моим братом. Дома никто не говорит о нем, а напрасно. Как будто его не существовало… — Она подошла к Салли и порывисто обняла ее. — А терплю я тебя потому, что ты моя лучшая подруга. Что бы я без тебя делала?

Немного успокоенная, Салли улыбнулась и поспешила на кухню, откуда доносился запах подгоревших тостов.

— Кстати, ты успеешь к Эскоту? Осталось две недели. Надеюсь, ты поможешь мне выбрать победителей? Ведь я в этом ничего не смыслю.

— Я тоже, но, разумеется, вернусь. Не могу же я пропустить пик сезона.

Она обожала скачки в Эскоте и с нетерпением ждала их.

Вирджиния была права, когда говорила Салли, что мать постарается устроить в Иденторпе множество светских приемов. О том, чтобы провести несколько спокойных дней в кругу семьи, можно было забыть. Ее мать, высокая, благообразная дама, в своих представлениях о том, что хорошо, а что плохо, неукоснительно следовала врожденному инстинкту представительницы высшего общества.

Война коснулась и ее, как каждого в Англии. Погиб сын Бобби, погиб зять, оставив дочь Мэдлин с двумя малолетними детьми. Для последней это было тяжелым ударом. Чувство защищенности, существовавшее до войны, исчезло, вместе с ним канули в Лету великосветские балы и роскошные приемы. Мать Вирджинии решила, что сохранить частицу прошлой жизни можно, лишь строго следуя старым добрым традициям.

Поездки в Лондон прекратились. Вирджинии это казалось странным, ведь до войны, когда отец предавался своему любимому занятию, охоте, мама подолгу жила в Белгрейвии, порой с дочерьми. Они не пропускали ни одного бала, ходили по магазинам, посещали театральные премьеры. Теперь дом опустел, и они решили его продать. Казалось, для матери мир за пределами Иденторпа перестал существовать.

Круг ее знакомых в Иденторпе постоянно расширялся, она без устали предавалась развлечениям, устаивая бесконечные коктейли и приемы, отличавшиеся королевским размахом и безупречным вкусом. Велись оживленные разговоры, подавали прекрасную еду и лучшие вина.

Иногда после обеда гости играли на бильярде или в бридж, а летом все высыпали на зеленые, мягкие, как бархат, газоны, окружавшие дом.

Вирджиния любила Иденторп. За домом тянулись поля и вересковые пустоши. Это было их родовое поместье, и каждое поколение вносило в него что-то свое. Расходы на содержание огромного дома были непомерны даже для лорда Вудсворта, получавшего приличную прибыль от своих фабрик и угольных шахт.

Дни проходили в безмятежной праздности. Вирджиния судачила с гостями, которых ее мать приглашала на обед или пикник, играла в теннис, плавала в реке с Лесли или сидела на берегу, наблюдая, как Саймон ловит рыбу.

Ее брат Саймон был старшим в семье лорда Вудсворта и уже начинал постигать азы семейного бизнеса, ведь именно он должен был унаследовать поместье вместе с обширными землями. Саймон приезжал на уикэнд из Лидса, а овдовевшая Мэдлин с детьми — из своего дома в Наресборо.

Как хорошо было снова собраться вместе, ощутить себя одной семьей, но именно в такие моменты особенно болезненно чувствовалось отсутствие Бобби. Всякий раз, упоминая его, Вирджиния испытывала неловкость: о погибшем предпочитали не говорить.

На лицо матери набегала тень, она отворачивалась, тщательно скрывая боль утраты. Вирджиния расстраивалась, она была уверена, что всем было бы лучше, если бы они вместе вспомнили Бобби.

Вопрос о будущем Вирджинии встал однажды вечером, когда семья собралась за столом. Саймон уже уехал в Лидс, Мэдлин с детьми — к себе в Наресборо. Вирджиния потчевала Лесли рассказами о жизни в Лондоне, о том, под какую музыку танцуют, какие фасоны платьев в моде.