— Скажи, mon cher, — спрашивал один другого, — отчего это не видать Петра Петровича?

— Разве ты не слыхал этой истории: он, брат, просто обрушился — в петлю попал…

— Как так?

— Да неужели ты не слыхал? Он женится на какой-то Фефёлкиной… ха-ха!

— Хорошенькая?

— Фай, говорят, просто дрянь.

Тут молодой человек начал рассказывать своему приятелю всю историю сватовства Петра Петровича, которая, впрочем, была уже известна всему остальному обществу.

Был двенадцатый час.

Вдруг двери с шумом отворились и в комнату вбежал молодой человек.

— Да здравствует преферанс! — закричал он, бросая вверх свою фуражку.

— Га-го-гу! Пётр Петрович! — раздалось со всех сторон. — Здорово, дружище! Что ты беснуешься?

— Прежде всего вина! Шампанского! — кричал Пётр Петрович. — Вот так! Ну! Бокалы вверх! Ну, повторяйте за мною: да здравствует преферанс!

— Да здравствует преферанс! — раздалось со всех сторон.

— Однако же расскажи, Пётр Петрович, по какому резону мы пьём за здоровье преферанса?

— А по такому, что по милости его я вылез живой из петли, что он избавил меня от женитьбы, что я опять свободен, как птица небесная! Ну, ещё по бокалу! Да здравствует преферанс!

— Но расскажи, ради бога, каким это образом?

— Очень просто: я сел со своей невестой за преферанс, — она наставила ремизов, разозлилась, как гиена, разругала меня чёртом и влепила мне в рожу целую колоду карт. Разумеется, после этого я от неё отказался!

— Ха-ха-ха!

— Смейтесь, господа, сколько хотите! Конечно, это очень позорный знак, который вы видите у меня на лбу, но вместе с тем это знак моей свободы.

— Ха-ха-ха! Да здравствует преферанс, — раздалось снова вокруг Петра Петровича, который с торжествующим лицом и с поднятым вверх бокалом стоял посреди шумной толпы и приготовлялся что-то сказать. И когда настало мгновение тишины, он поднёс бокал к губам своим и произнёс с важностью, как профессор на лекции:

— Друзья! Проглотим вместе с вином следующую великую истину: кто из вас задумает жениться, тот непременно должен сыграть со своей невестой несколько пулек в преферанс!

Елена Львовна Звонская — это такая дама, имя которой надобно произносить с чувством и уважением. Вот уж правду сказать, что настоящая русская аристократка! Богата, красавица собой, была замужем за знатным барином, который вёл свой род, если не ошибаюсь, от известного русского витязя Рогдая; нуте-с, — живёт на барскую ногу; знакомства у неё — все вельможи; нуте-с, добра она необыкновенно! Сколько у неё на воспитании детей, бедных девиц, сколько на содержании несчастных семейств — так это ужас! Одному даёт она деньги на воспитание, за другого платит пансион; кому эдак кусочек ситцу, платочек и другие нужные безделки. Ну, то есть так добра, так добра Елена Львовна, что не придумаешь достойной похвалы доброте её.

Она старается из всего извлекать пользу для несчастных и всё свободное время употреблять на эти извлечения.

Однажды, когда она была занята своей великой думой, вдруг ей пришло на мысль: «Ба!.. если из свекловицы, из такого дешёвого продукта можно извлекать сахар, такой дорогой продукт, то нельзя ли выделать чего-нибудь из преферанса, из этого моря выдумок, расчётов и спекуляций?» Вздумано — сделано.

Елена Львовна думала об этом в пятницу, а в субботу уже устроила у себя такой преферанс, из которого, как из свекловицы, можно было делать разные выжимки и извлечения.

Дело уладилось очень просто, потому что у гениальных людей всё просто улаживается.

Елена Львовна предложила своим знакомым условие, чтобы каждую пульку играть в новые карты и за каждую игру карт платить три рубля серебром, прибавляя, что это не для неё, а для несчастных. Убеждения Елены Львовны подействовали: знакомые её согласились — и вот по субботам начался у г-жи Звонской преферанс — преферанс блестящий, дорогой, добродетельный.

Ведутся разные кляузы о сборах с этого преферанса, но ведь чистое к поганому не пристанет… Елена Львовна такая женщина, от которой подобные сплетни отскакивают, как от стены горох.

Гениальная женщина! Я, право, от неё с ума схожу. Если бы можно было, я бы заживо поставил ей памятник, и вот какой именно: я бы изобразил женщину, одетую в шёлк и блонды, которая одной ногой стоит на паркете своей великолепной гостиной, а другой — на пороге хижины бедняка — и сыплет из своего ридикюля деньги, яблоки, конфеты, куски ситца и тому подобное на толпу окруживших её несчастливцев.

И эдакая-то женщина разорилась в один вечер!

Опишем это плачевное событие: по обыкновению, в субботу, великолепно освещён был дом г-жи Звонской. Свет из окон далеко падал на мостовую и освещал её лучше всяких фонарей. Экипажи то и дело скрипели у подъезда; красивый швейцар только успевал отворять двери приезжающим гостям.

Скоро залы Елены Львовны наполнились народом. Господи, кого-кого тут только не было. Тут красовались гусарские мундиры, мелькали звёзды, горели эполеты. Вот группа дам, как живой цветник, раскинулась на мягких эластичных диванах; вот другие, как райские птички, мелькают по комнатам, рассыпая очарование взглядов и мелодию сладкого говора.

Но гости Елены Львовны помнят свою обязанность: столы раскрыты и всё общество шумно уселось за преферанс.

В преферансе, в самом начале игры, когда даётся первая сдача, есть минута торжественной тишины, похожей на ту, которая предшествует буре. Этой-то минутой воспользовалась Елена Львовна; она позвала свою экономку и сказала так громко, что все игроки с невольным уважением взглянули на свою добрейшую хозяйку, — она сказала:

— Вот, моя милая, 55 рублей ассигнациями, распорядись, чтобы завтра утром они были отправлены в пансион м-м Трюмо. Это деньги, которые я плачу за воспитание сироты, девицы NN. Боюсь, что заиграюсь в карты и забуду о них…

— Как добра Елена Львовна, — заметил кто-то из гостей, — надобно удивляться, как достаёт её на всё это.

— Да-с… — подхватил другой, разбирая карты, — в нынешние времена-с…

Но тишина продолжалась недолго. Буря начала разыгрываться понемногу.

Хотя люди большого света умеют превосходно управлять своим характером и движения души подчинять выражению своего лица, но за преферансом это искусство у них бессильно; лица их говорят то, что делается в душе, а в душе у них делается то же самое, что сделалось у Фишечки, которую читатель, верно, не забыл.

В гостиной г-жи Звонской, как и везде, был слышен шумный говор, обидные каламбуры, сердитые восклицания, едкие сарказмы.

— Pretez plus d’attention, Monsieur![81] Вы меня без пощады ремизите… вдруг два дела делать нельзя… — говорила пожилая дама молодому человеку, который действительно больше занимался своей соседкой, нежели игрой.

— Уф, батюшки, кажется, не дождёшься, когда кончится эта бесконечная пулька! Право, я насилу сижу… — повторяла одна старушка, болезненно сморщив своё лицо и хватаясь за спину.

— Кажется, ваше превосходительство, всё ещё не можете похвалиться вашим здоровьем, — заметил какой-то лысый человек.

— Да, батюшка, всё вот геморрой… мочи нет… а доктор мой советует как можно меньше сидеть.

— А кто вас пользует?

— Образумьтесь, батюшка, — перебила старушка, сверкнув своими впалыми глазами, — вы убили мою карту.

— Виноват-с, простите…

— C’est insupportable ca![82] — сказала какая-то дама, бросая на стол деньги за карты. — Наш маленький преферанс достаётся нам очень дорого.

— Да-с!.. — подхватил, разбирая карты, тот же господин, который сделал то же самое восклицание в начале игры, когда кто-то дивился вслух добродетелям Елены Львовны.