— Да куда ж вам торопиться-то, почтеннейший? Ну что за важность, что час, — домой никогда не опоздаешь… — Ну-тка, поневольтесь!
Анна Васильевна присоединила свои просьбы, и бедный Фома Лукич скрепя сердце согласился на пятую пульку.
— Позвольте-ка мне на счастливое-то местечко, — сказал Иван Фомич, пощёлкивая пиковым тузом и усаживаясь на место Фомы Лукича. Но счастье, видимо, благоприятствовало сему последнему: напрасно Иван Фомич менял карты и писал свои ремизы римскими цифрами; напрасно Анна Васильевна перевёртывала свой стул и для счастья сажала кошку на колени — Фома Лукич выиграл и пятую пульку.
— Ну уж теперь довольно, — сказал он, обтирая пот с лица, — я решительно замотался.
— Я не знаю, замотался ты или нет, только без закуски я тебя не пущу; а пока будут её приготовлять, мы успеем сыграть ещё пульку.
— Нет, ради Создателя, пощадите, — воскликнул отчаянным голосом Фома Лукич, — ей-богу, не могу, у меня ужасно разболелась голова.
— Ну, будь же друг, ещё хоть пулечку!
— Ради бога!
— Но ведь не отпущу же я без ужина. Мы, брат, не немцы, а русские, от нас голодным не уходят…
— Вы знаете, я никогда не ужинаю… пожалуйста!.. Право я нездоров… Ужасно как болит голова…
— Ну, дорогой мой Фома Лукич… ради бога… хоть на двадцать одну! Да будь друг, не откажи, если меня любишь, — продолжал упрашивать Иван Фомич и бросился обнимать и целовать своего пленника.
Фома Лукич был человек самого мягкого характера. Не в состоянии будучи противиться таким убеждениям, он бросил свою фуражку, которую уже держал в руке, и машинально опустился на стул.
Как нарочно, эта шестая пулька длилась очень долго. В глазах Фомы Лукича рябило, со лба капал холодный пот, височные артерии так и прыгали, в ушах шумело. Он готов был уступить весь свой выигрыш, готов был отдать всё, что заключалось в его кошельке, лишь бы быть дома. Бледный, с всклокоченными волосами, с глазами, налитыми кровью, он машинально бросал карты.
Между тем подали закуску. Иван Фомич уверил своего гостя, что он освежится, если выпьет рюмку водки.
Это ещё больше усилило волнение и боль головы, и когда бесконечная пулька кончилась, то Фома Лукич был в каком-то лихорадочном бреду.
— А ну, ещё пулечку… последнюю!.. — сказал Иван Фомич.
Бессмысленно посмотрел Фома Лукич на своего мучителя и безумно качнул головой в знак согласия.
Страшно было смотреть на вольного мученика! По лицу его выступили красные пятна, губы засохли, глаза блуждали, как у сумасшедшего. Ещё в продолжении получаса он сидел и как автомат действовал руками; вдруг всё закружилось вокруг него, в глазах потемнело, лицо покрыла смертельная бледность; он заскрипел зубами и со стоном упал на спинку стула.
Иван Фомич испугался не на шутку. Поднялась суматоха. Бросились на помощь к несчастному гостю и, между тем как призванная служанка прыскала на него холодной водой, а сам хозяин тёр ему виски одеколоном и давал нюхать нашатырный спирт, Анна Васильевна ловко и проворно счистила у Фомы Лукича половину записанных на неё ремизов и столько же приписала на него.
Наконец несчастный пришёл в себя.
Несмотря на то что он был в большом выигрыше, его заставили посмотреть запись, на которой значилось, что он выиграл только два двугривенных…
Но Фоме Лукичу было не до того; не помня сам себя, шатаясь как пьяный, он схватил свою фуражку и бросился из комнаты.
В зале, возле самых дверей в переднюю, была брошена на стул кацавейка Анны Васильевны. Не понимая, что он делает, и думая, что это его пальто, Фома Лукич набросил её кое-как себе на плечи и бросился домой.
— Фома Лукич!.. Сумасшедший!.. Воротись!.. — кричал Иван Фомич. — Ты надел женину кацавейку!.. Вот твоё пальто!..
Но Фома Лукич не чувствовал, не понимал и не слыхал ничего.
Было три часа ночи. Падая и спотыкаясь, бежал он как сумасшедший по улицам, и, когда в одном месте будочник крикнул обычное: кто идёт?! — Фома Лукич, всё ёще находясь под влиянием своего страшного расстройства, отвечал: пас!
Картина III
изображающая, как посредством преферанса люди превращаются в колпаки
В одном губернском городке, название которого я утаю по некоторым причинам, в одной из самых тихих и скромных улиц есть двухэтажный каменный дом, похожий — не удивляйтесь, любезные читатели, необыкновенному сравнению, которое вы здесь встретите, — похожий на человека, у которого одна половина тела поражена параличом, потому что правая сторона этого дома чрезвычайно оживлена, между тем как левая постоянно погружена в мёртвое молчание.
В правой с утра до вечера раздаётся шум, и говор, и задушевный хохот; в окнах этой половины беспрестанно мелькают свежие, румяные головки, и до слуха проходящих доносится то звук беглой вариации, то отрывок арии, спетый звонким контральто; между тем как в левой жизнь ничем не проявляется. Ворота заперты на замок; окна закрыты непроницаемыми шторами; стоит только набросать соломы на мостовую — и вы подумаете, что тут лежит кто-нибудь больной при смерти.
В этом могильном отделении живёт некто Борис Борисович Хрюкченко, который бережёт тут дивное сокровище — молодую жену.
Борис Борисович гадок, как смертный грех: голова его покрыта густыми рыжевато-серыми волосами, правый глаз заплыл огромным перламутровым бельмом, а в создании его физиономии природа не принимала, по-видимому, никакого участия, а как будто самый неискусный портной стачал её из различных кусков. Жена его, напротив, говорят, красавица.
От этого-то демон ревности гложет этого человека никак уже лет шесть.
Хрюкченко служит в одном присутственном месте. И часто вот что случается: сидит он в присутствии, занимается делами, — вдруг бог знает что придёт ему в голову… он бросит дела, вскочит как сумасшедший и, бледный, расстроенный, иногда без шапки, бежит домой посмотреть, что делает жена.
Наконец, если кому из моих читателей случится быть в том городе, где живёт Хрюкченко, тот непременно встретит там мужчину, который гуляет иногда под руку с дамой, постоянно закрытой частой вуалью, как чадрой, и который делает преужасные гримасы каждому, чей взор устремляется на этот таинственный покров. Кому удастся встретить такого человека, тот узнает и городок, в котором живёт Хрюкченко, и самого Хрюкченко. Одним словом, он воспитывает жену, как одалиску, и немногие могут похвалиться, что видели её когда-нибудь.
Единственная цепь, которой эта бедная затворница прикреплена к остальному человечеству, есть преферанс.
Всякий четверг собирается к Хрюкченко несколько человек избранных знакомых — и только в это время мрачное жилище ещё оживляется немного.
Чудное дело! Преферанс имеет на эту чёрствую душу точно такое же влияние, как музыка на морских свинок: за преферансом буря ревности утихает в груди его; душа его, так сказать, растворяется; к людям рождается сладкая доверительность. Жена его пользуется в это время совершенной свободой, до такой степени, что каждый четверг она разыгрывает дуэт из итальянцев с одним Иваном Спиридоновичем, который постоянно является к ним в этот вечер.
Точно какая-нибудь пелена набросится на глаза ревнивца!.. Точно рука какого-нибудь чародея прикуёт его к ломберному столу!..
П. А. Федотов «Капиталисты» 1848–1849 гг. 30,9 × 21,3 см.
В нижней части рисунка подпись:
1 — Да пошли же за свечою.
2 — Да пошли ты… ты в выигрыше.
1 — Пошли ты, я тебе сотру 50 000.
Государственный Русский музей, СПб.
Но вот сегодня четверг: пойдемте со мной в квартиру Хрюкченко! Надеюсь, это для всякого интересно?
Преферанс у Хрюкченко в полном разгаре, играют на двух столах. Но стоит только бросить взгляд на гостей его, чтобы увидеть, до какой степени он осторожен в выборе знакомства: гости Хрюкченко все поголовно годятся в герои любой Хогартовской карикатуры. За одним столом образовался настоящий зверинец: тут сидит какой-то степной помещик, до такой степени похожий на медведя, что ему не достаёт только цепи, продетой сквозь губу: он толст, широкоплеч и сутул; суставы его пальцев поросли густыми волосами, из-под нависших бровей светится свирепый взгляд.