а) позволяет двигать мебель без опасений порвать провода;

б) меньше шансов «спалиться», т. е. быть уличённым.

Однако и у него были отрицательные стороны: на радиосигнал реагировала всякая включённая в комнате аппаратура: телевизор и радио.

Помню, как-то в общежитии университета — в высотном здании на Ленинских горах произошёл такой случай. В процессе игры «на стационаре» пришёл ничего не подозревающий сосед по комнате. Он привёл друзей — смотреть телевизор. Первые две минуты они смотрели своё кино нормально, но после первого же запроса о количестве карт в какой-то масти ответ выдал телевизор — тремя громкими звуковыми сигналами, во время которых изображение начисто пропадало. Сначала никто ничего не понял — до этого никогда не играли при включённом телевизоре. Но телевизор упорно дублировал маяк. Началась некоторая паника. Все стали высказывать свои соображения о возможных причинах странного поведения ящика. Самую убедительную версию высказала жертва шулерской игры — о неблагоприятных погодных условиях. Жертву похвалили за сообразительность, а соседа попросили выключить телевизор — во избежание пожара: и действительно, играть при таком дублирующем приборе — чистое «палево».

Потом ещё долго смеялись — никто не ожидал от телевизора такого подвоха: ну ладно бы ещё радио, оно часто ассоциируется с запрещёнными сигналами в игре, особенно когда само на себя наговаривает: «Вы слушаете «Маяк»!» Досталось и жертве — с погодными условиями.

Хотя удивительного в том, что «лох» ничего не заподозрил, на мой взгляд, было мало. Даже человек, умудрённый в таких делах и знающий о принципиальной возможности скрытого сигналиста, как-то раз чуть не упал в обморок от неожиданности, увидев в верхнем ящике стенного шкафа «говорящую» голову.

Кто бывал хотя бы раз в общежитиях университетской высотки на Ленинских горах, знает, какие маленькие кельи отведены для проживания в этом сталинском доме. Здание строилось зэками и было сдано в эксплуатацию в 1953 г.

О строителях-заключённых напоминает даже лексика в названиях внутренних частей огромной постройки: вместо корпусов здесь «зоны», официально: зона А, зона Б; вместо привычных вольному человеку квартир, комнат, на худой конец — апартаментов или номеров здесь — «блоки». В каждом блоке две крохотные комнаты (хорошо, не «камеры»), прихожая, туалет и ванная комната (ванна, разумеется, стоячая). Метровой толщины каменные стены съели всё пространство.

В комнате на двоих помещаются две узких кровати, столик и стенной двустворчатый шкаф. Над шкафом — до потолка — антресоль с отдельными дверцами. На этой полке-антресоли студенты обычно хранят свои чемоданы.

Устроители стационара выпилили дырку между шкафом и антресолью, чтобы человек, вставший на полку в большом отделении шкафа, где висят пальто, мог просунуть голову в антресоль. Дверь шкафа на всякий случай запирали, а дверцу антресоли держали чуть-чуть приоткрытой, оставляя буквально маленькую щелочку. Из темноты можно было наблюдать за происходящим в комнате совершенно безопасно (в плане риска быть обнаруженным), а столик устанавливали таким образом, чтобы у наблюдателя был необходимый обзор и удобный угол зрения. Никому и в голову не приходило, что в шкафу может прятаться человек, если он, конечно, не начинал чихать или кашлять.

И вот однажды, посреди ночи, в разгар крупной ответственной игры в гусарика (если память не изменяет — по рублю за вист) раздаётся стук в дверь: приехал наш товарищ из Киева — тоже студент и преферансист. Изрядно поддатый. Нас в комнате три видимых человека и один невидимый. Я как раз играл картами. Не потому, что я играл лучше своего долиста: просто у меня кожа менее чувствительная к электрическим разрядам. Ввалившийся с шумом киевлянин начал трясти нам руки, тискать нас обоих в объятиях. Нужно сказать, что объятия были особенно некстати, потому что поотваливались клеммы датчиков, приклеенные к телу пластырем, и пришлось уходить в туалет, чтобы снова закрепить их. Противнику в этом смысле повезло больше — он избежал и объятий, и мокрых поцелуев.

Все призывы к пьяному киевлянину вести себя спокойно не возымели действия: узнав о ставке игры и о текущем счёте (положительном и довольно значительном), он стал пытаться помогать разными способами, чтобы заработать себе хоть маленькую долю: то заглядывает противнику в карты (заставляя того прятать карты — и от киевлянина, и от невидимого нашего соглядатая), то заводит отвлекающий разговор, то пытается вызвать противника на скандал. В ответ на мои увещевания он примирительно хлопает меня по плечу, как ему кажется, легонько, но клеммы снова отваливаются… Что с ним делать?! Ведь может вообще поломать всю игру!

Тут я проигрываю распасовку с крупным счётом и «в сердцах» рву одну карту: мне нужна пауза, чтобы сходить за новыми картами. Но ходить никуда не пришлось — получилось лучше: за новыми картами пошёл противник. Видимо, всё-таки не особенно доверял! Мы быстро заперли дверь, я скинул рубашку, а долист начал переклеивать клеммы у меня на предплечье. Киевлянин уставился на нас удивлённо. В этот момент со скрипом открывается дверца антресоли, а лежащая на полке голова выдаёт гневную тираду, обращаясь к киевлянину по имени.

Надо было видеть его лицо! При других обстоятельствах он никогда бы не позволил такого с собой обращения. Тем более — от владельца «говорящей» головы, над которым до этого всегда подтрунивал. А тут у него ноги подкосились. Он присел на край ближайшего стула, обхватив голову руками. — Так вот тут у вас какая игра!

За дверями послышались торопливые шаги противника — как быстро он нашёл новые карты! Видно, спешил отмазаться. Я быстро застегнулся, долист открыл дверь, и игра возобновилась. Киевлянин вёл себя тихо — первые пять минут, — а потом говорит мне: «Можно тебя на минуточку?» Я отвечаю: «Проблема твоя мне понятна, потом разберёмся». — «Ну, пожалуйста, только на одну минуточку!» (А мне не то что ходить — шевелиться противопоказано.) — «Потом, — говорю. — Думаю, никто не откажется». Он вышел в тамбур и стал подавать мне знаки, что хотел бы зайти в долю… Десять процентов мы ему, конечно, выделили на следующий день — как компенсацию за пережитый при встрече с «говорящей» головой ужас, ну и просто по симпатии.

Можно ли проиграть, имея такое преимущество? В принципе, не исключено. Я знавал одного сильного преферансиста, пожалуй, самого сильного в Москве на тот момент (примерно 1975–1980 гг.), который просто «выдерживал систему». Ему смотрят в карты, а он играет себе — как будто тоже против открытых. Где нужно — на распасовке — сыграет с глубоким добором; в проблемной масти сделает своевременно профилактику; если распасовка выигрывается фиксированно, он никогда не станет рисковать, чего-то там не добирать: свои отобрал и отдался. Что пользы знать все его карты, если он их и так может показать со словами: «Моих больше нет»?

Но это был уникальный человек. Помню, как-то в Сочи мы отдыхали целой командой. Не то чтобы вместе приехали на заработки, повстречались случайно: на сезон многие приезжали на юг — поиграть и отдохнуть заодно. Кто-то предложил, в виду ненадёжности жилья, которое мы снимали, положить часть денег в сберкассу на книжку. Так и сделали. Раз в неделю заходишь — снимаешь 100 рублей. Если проигрываешь, чаще заходишь; если выигрываешь — реже. Как-то раз кассир в сберкассе спрашивает: «А такой-то не с вами?» — «С нами, — говорим. — А что случилось?» — «Да вот, — говорит, — понять никак не могу. Вы пришли месяц назад человек пять — все вместе — я вас запомнила. Вы четверо снимаете время от времени понемногу, а он через день заходит и по 100 рублей докладывает…»