В тишину скриптория ворвался шум. Клирики и монахи, оторвавшись от своих пергаментов, повернули головы в сторону старой Моники, появившейся в дверях. Позади нее толпились люди, шумные и суетные. Это не было вторжение диких вендийских племен. Прибыли молодые ученики королевской школы.

Росвита вздохнула и с неохотой отложила перо. Потом, пожурив себя за ворчливость, стала помогать Монике рассаживать школяров по свободным скамьям. Вернулась на свое место, понимая: пока молодежь проходит практику, работать она не сможет. К ней подсел один вновь прибывший послушник.

— Простите меня, госпожа, — прошептал он.

Это был молодой Бертольд Виллам. Он улыбался. Один из тех редко встречающихся юношей, которые были красивы, но не знали об этом. В самом деле, из ребят, причастных двору его величества, он был ее любимцем. Зимой ему исполнилось четырнадцать, для посещения школы он вырос. Но все равно частенько приходил послушать Росвиту, ибо был очень любознателен.

Он осторожно протянул руку и указательным пальцем коснулся пергамента, на котором не просохли еще чернила.

— Это и есть ваша «История»?

Росвита кивнула. Остальные дети расселись по скамьям скрипториума рядом с другими работающими клириками. За последние полгода детей, причастных к королевскому странствию, стало вдвое больше, что само по себе говорило о непорядке в королевстве. Взгляд ее остановился на молчаливой девочке с упрямым выражением лица, она сидела на скамье возле Моники. Последняя из прибывших, старшая дочь Конрада Черного, герцога Вейландского, восьми лет от роду, она знала, что не только учится здесь, но еще и заложница в королевских руках.

— А теперь, дети, — сказала старая мать Моника, подняв правую руку, — разберите вощеные таблички и внимательно слушайте.

Бертольд заерзал, вертя в руках перо Росвиты. Как и многие юноши, которым предстояло жениться и пребывать в миру, орудуя мечом, а не пером, он был не обучен письму, но умел читать.

— Попробуй написать что-нибудь, — сказала она ему. Бертольд улыбнулся и выдавил на табличке букву «Б».

— Слушайте меня, — говорила Моника, — чтобы читать древних, вам нужно знать даррийский, ибо на этом языке говорили в Даррийской Империи. Мы можем многое узнать из книг, дошедших до нас, но есть то, что мы должны помнить: великое царство людей и эльфов обречено было пасть потому, что его императоры не приняли всем сердцем Единых и благословенного Света их учения.

— Но никто не обвинит в этом императора Тайлефера, — проговорил тихонько Бертольд, выдавливая на воске букву «Е», — и все равно его империя пала. Никто после него не был провозглашен Священным Даррийским Императором. Как объяснить это?

— Хороший вопрос, — ответила Росвита, неожиданно пугаясь того, что Моника обратила на них внимание. В самом деле жаль, что он остается в миру. Из него вышел бы хороший историк.

Моника многозначительно откашлялась и продолжила речь. Бертольд вздохнул и попытался изобразить букву «Р». Росвита разглядывала других детей.

Все великие вельможи королевства мечтали послать своих детей ко двору… Позже многие из них станут клириками в королевских учебных заведениях. Остальные дети проводили здесь год или два, получая образование и приучаясь к жизни при дворе — постоянно странствующем по землям, подвластным королю. Многие дети оставались надолго — это были те, лояльность чьих родителей была сомнительна. Никто об этом не упоминал, с детьми обращались хорошо, но они были не более чем заложниками.

Это не касалось Бертольда, конечно. Его отец, маркграф Гельмут Виллам, один из самых уважаемых членов Королевского совета и самый верный соратник Генриха.

Из всех фаворитов королевства наиболее преданы сюзерену были четыре маркграфа. Четыре маркграфа, которые больше всех нуждались в поддержке короля, ибо земли их лежали у восточных границ вендийской страны и более прочих страдали от варваров, искавших добычи и пленников.

Из их земель отправлялись на восток миссионеры, чтобы обращать язычников. К ним приходили самые неустрашимые переселенцы, желавшие обрабатывать земли, которым угрожали варвары, но которые неподвластны были никому, кроме короля.

Три года границы были спокойны. И потому маркграфы и их наследники могли уделить часть своего времени придворной жизни. Этой весной, кроме Виллама, в Странствии принимала участие прославленная Джудит, маркграфиня Ольсатии и Австры.

Она оставила земли в надежных руках старшей дочери, а двух младших привезла ко двору. Одна из них, болезненная девушка лет четырнадцати, сидела, разинув рот, и смотрела на Монику, как на чудовище с рогами и копытами.

Веринхар, маркграф Вестфолла, прислал ко двору младшего брата. Юноша должен был стать монахом и, как полагалось, старательно записывал то, что говорила мать Моника.

Обычно наибольшую проблему представляли герцоги, сильнейшие из владык королевства. Трое из них, чьи земли лежали в пределах прежнего королевства Вендар, оставались верны: герцоги Саонии, Фесса и Аварии. Всех их при дворе представляли либо дети, либо юные родственники. Но герцогства Варингии, Вейланда и Арконии раньше подчинялись варрийскому королю, и теперешняя их верность вендарцам оказалась сомнительной. Поэтому дочка Конрада Вейландского сидела и старательно выводила буквы под строгим надзором матушки Моники. А дочь Сабелы и Беренгара всего полгода назад вернулась к себе в Арконию.

Два месяца назад Родульф, герцог Варингии, забрал своего Эрчангера. И теперь эти постоянные слухи о новом восстании, которое замышляла Сабела…

Бертольд шепотом сообщил ей:

— Эккехард снова заснул.

— Ах, боже мой. — Эккехард, единственный сын Генриха от королевы Софии, действительно дремал, подперев голову рукой. Кафтан его перекосился, обнажив тяжелое золотое ожерелье вокруг шеи. Мальчик даже слегка похрапывал. Он был хорошим и милым, но предпочитал слушать на пирах поэтов и музыкантов, а не высиживать в монастырском скриптории.

Моника, слава богу, не замечала, что мальчик спит. Внимание ее было приковано к дочери Конрада, тоненькой девчушке, унаследовавшей внешность бабушки. Смуглая, как купец из Джинны и как королевская родня, она носила золотое ожерелье, которое превосходно гармонировало с темной кожей.

Бертольд, проследив за взглядом Росвиты, проговорил:

— Она будет красоткой, когда подрастет.

— Говорят, ее бабушка-красавица тоже отличалась темной кожей. Но ведь и сам блаженный Дайсан проживал в землях, которые сейчас завоевали джиннцы, и кто теперь скажет, не был ли он, как и эта девушка, смуглокожим?

— «Не так уж важно, является ли человек ростом высок или низок, кожей бел или черен, не важно, есть ли в нем телесный недостаток», — процитировал Бертольд.

— Тише, — мягко остановила его Росвита, скрывая улыбку.

— Господин Бертольд! — окликнула Моника. — Слушайте меня или ступайте вон, не мешайте другим работать.

Мальчик почтительно поклонился. Моника еще какое-то время говорила, монотонно повторяя то, что давно знала Росвита. Она выпрямилась и расправила спину, стараясь, чтобы этого не заметили. Но от Бертольда ничего не укрылось, и он усмехнулся, не отрываясь от письма.

Неожиданно с улицы донеслись голоса. Дети и клирики были заняты своими делами и не обратили на них внимания, но Росвита встревожилась. Королевские дочки ссорились.

— Я сказала только, что считаю глупым слушать советы такого человека.

— Ты ревнуешь, что мое общество он предпочитает твоему!

— Глупости! Я забочусь о твоей репутации. Все знают, что он шарлатан.

— Ничего подобного! Все только и завидуют его мудрости.

— А я думаю, что это из-за его надменности и скверных манер!

Росвита вздохнула, отложила перо и вытерла пальцы, затем поднялась с сиденья, расправив ноющую спину. Бертольд посмотрел на нее снизу вверх, но она знаком велела ему оставаться. Моника только коротко кивнула, давая понять, что догадывается о причинах ее ухода.

Росвита спустилась по лестнице, ведущей из скриптория, прошла через ризницу, напугав быстрой поступью монаха, дремавшего на скамеечке. Наконец дошла до сада с розовыми кустами, где застала двух сестриц во всей красе.