Когда она исчезла в дверях, Хью не произнес ни слова. Просто принялся разглядывать Ханну, пытаясь понять, представляет ли она для него угрозу. И как-то неопределенно кивнув, повернулся и пошел вслед за Лиат.

— Дурак! — прошептала Ханна, глядя, как его фигура исчезает в полумраке церкви.

Она опустилась на подушечку, на которой раньше стояла коленопреклоненная Лиат. И так стояла, думая о только что виденном.

Выйдя из церкви, она направилась не к себе в харчевню, а по дороге к замку графа Харла. Возможно, ей удалось бы найти способ поговорить с Иваром, которого держали теперь взаперти, а весной собирались отправить в Кведлинхейм. Было много способов поторопить его, как бы ни был он опечален тем, что девушка с юга стала наконец любовницей Хью. Надо было послать с ним письмо, когда он отправится на юг.

Тот человек, проезжавший здесь три месяца назад, носил одежду, не позволявшую определить его положения. Но поздно вечером, когда она разводила огонь в камине, видела, как он что-то пишет на пергаменте. Наверное, письмо, хоть он явно не был священником, так как носил бороду. Скорее всего какой-то солдат. Но кто из них умеет писать?

Она подобралась поближе, пытаясь заглянуть ему через плечо и чудом увидела, что он нарисовал вместо подписи какой-то символ. Она не умела читать, но как дочь трактирщика кое-какие символы понимала. И этот знала хорошо, хотя его редко видели в такой северной глуши, как Хартс-Рест.

Это был значок «королевских орлов».

— …Ибо сказано в Святой Книге, — заканчивал брат Агиус свою проповедь, — что страдания наши не что иное суть, как кара за грехи.

«Так и есть», — меланхолично размышлял Алан, слушая слова заключительной молитвы. Он никогда не был так жалок и одновременно так счастлив, как в эти полгода. Осень сменилась зимой, а теперь и та, как вся наша жизнь, обреченная из века в век повторяться и исчезать в бесконечном Круге Единства, отступала, давая место весне. Близилось время сева. Юноша учился военному ремеслу, как воины в старинных сказаниях; как всегда мечтал и как ему обещано было на Драконьем Хребте. Однако или из-за того случая с собаками, или из-за того, что сердце его отвернулось от службы Господу и Владычице, к которой предназначил его отец, Алана избегало все население Лавас-Холдинга. Исключая Лэклинга.

— Благослови нас, — повторили, как один человек, собравшиеся верующие.

Брат Агиус воздел руки к небесам. Его сильный голос как будто создан был для долгих проповедей, которые приходилось ему произносить в Лавас-Холдинге после того, как диакониса Вальдрада захворала и говорить могла только шепотом.

— Да помилует нас блаженный Дайсан, что пребывает сейчас под десницей Нашей Владычицы. Пусть святая Цецилия, чей день отмечаем сегодня, и святой Лаврентиус, чей прах покоится в нашем храме, равно и все святые, и наша мать меж святыми, Клементия, вторая с этим именем госпожа-иерарх великого города Дарра, — пусть все они молятся за нас Матери и Отцу всех живущих, ибо милостивы и полны любви к стаду грешному. Аминь.

Алан ждал вместе с остальными слугами, пока граф Лавастин с родней не покинет храм. Он коснулся запястья Лэклинга, но тот смотрел в большой церковный витраж из красного, золотого, лазурного и изумрудно-зеленого цветов. Его голова странно склонилась вправо, и он похож был скорее на дитя гоблина, а не на человека. Почти все верующие ушли. Алан потянул Лэклинга за руку сильнее, неожиданно тот вскочил, дико озираясь по сторонам, вцепившись в его пояс. Затем полоумный вытащил грязную тряпку, развернул ее и извлек оттуда кусок крошащегося сыра и головку луковицы. Он с силой вырвался из руки Алана и, на ходу жуя, убежал в какой-то закоулок.

Алан поспешил за ним.

— Лэклинг! Ты что? Так нельзя!

— Друг мой.

Алан обернулся. Брат Агиус стоял в алтаре и смотрел на него. Его горящие глаза всегда вселяли в юношу смутное беспокойство. Алану казалось, что со времени происшествия с собаками этот взор обращался на него слишком часто. Он кивнул в ответ.

— Госпожа кастелянша говорила мне, что сначала ты предназначался служению церкви.

— Да, брат Агиус. — Алан не поднимал головы. — Я должен был поступить в Монастырь-на-Драконьем-Хвосте.

— Королевский монастырь, не так ли?

— Да, почтенный брат.

— Сожженный дотла варварами-эйка, которые убили всю братию?

— Да, почтенный брат.

— А четыре месяца назад ты не растерялся и спас их вождя от зубов этой твари?

— Да, почтенный брат.

— Почему?

— Владычица учит нас прощать, достопочтенный брат, — он проговорил это быстро, надеясь, что брат Агиус прекратит допрос до того, как обнаружит Лэклинга.

— Так ты не ненавидишь пленного эйкийца? Хотя он, возможно, был среди тех, что убили твоих будущих братьев? Может быть, друг мой, ты был обещан церкви против своей воли?

Алан, покраснев, опустил голову и промолчал.

— А твои родители? — спросил Агиус, спускаясь наконец с помоста и подходя к Алану почти вплотную. Алан почувствовал запах влажной шерсти, пряностей, что добавляли в святую воду, и волнующий аромат розового масла. Руки Агиуса были коричневого цвета и мозолисты — руки человека, привычного к тяжелой работе. Но его произношение выдавало человека благородного сословия.

— Я не знаю своей матери, брат Агиус. Усыновил меня Генрих из Осны, сын Адельгейды. Он тот отец, которого я знаю. Вся моя семья в деревне Осна, тетя Бела, сестра Генриха, ее дети, которые считают меня своим братом. Я вырос там.

— Бела и Генрих? Одно имя — как у короля, а другое так похоже на «Сабела», но в салийской транскрипции. И при этом ты — приемыш? — Острые глаза Агиуса способны были проникнуть в самую суть вещей. Так во всяком случае казалось Алану.

— Да, почтенный брат.

— Здешние люди говорят между собой, что старый граф Лавастин, дед нашего нынешнего господина, заключил сделку с дьяволом из-за этих собак. — Алан волновался и чувствовал, что волнение его подозрительно. — Также говорят, что соглашение между ними скреплено кровью, и поэтому псы подчиняются только графу или его единокровному наследнику. Я спрашивал нашу кастеляншу, возможно ли, чтобы ты был незаконнорожденным сыном графа. По моим подсчетам, он мог зачать тебя примерно в то же время, когда был помолвлен с той, на которой позже женился. Незаконнорожденный, прижитый с женщиной низкого звания, в тот момент был бы некоторой помехой для него, не правда ли? Многих таких бастардов отдают потом церкви, чтобы они не становились на пути законных наследников.

Что-то в его тоне заставило Алана поднять глаза и выпалить:

— А вы, брат Агиус? Вы не бастард, отданный церкви против своей воли?

Агиус даже не улыбнулся.

— Нет. Я принял сан вопреки воле родных. Меня хотели женить на женщине, которую я не любил. Это было хорошей партией для нашего рода, но не для меня, ибо тогда я уже отдал свое сердце в дар… — Он запнулся, но после короткой заминки продолжил: — … Нашей благословенной Владычице. — Тут он приложил руку к сердцу. — И Владычица благословила мое служение. У меня был брат, моложе меня на год и более склонный к такому браку. Вместе мы убедили невесту, что с ним ей будет лучше. Поэтому в восемнадцать лет я принес свой обет, а мой брат вскоре женился. Теперь он мертв, убит в одной из войн, которую вел король Генрих.

Агиус говорил об этом спокойно, но Алан видел, как глаза его сверкали гневом и уголки рта кривились от сдерживаемой горечи.

— Но у тебя ничего общего с… Хотя сильная кровь часто делает ребенка больше похожим на мать.

Алан не сразу понял, о чем он. «У тебя ничего общего с графом Лавастином». Вот что имел в виду брат Агиус.

— А что, если я действительно графский сын? — спросил Алан, недовольный тем, что о Генрихе из Осны даже не упоминается в разговоре. — И был усыновлен? Даже если это так, граф, должно быть, хотел избавиться от меня.