А что такое четвероногие? Хотя, за исключением некоторых змей, все животные ходят на четырех ногах, однако, если бы [бытописатель] под этим именем не хотел разуметь некоторых [животных] в собственном смысле, то, конечно, не поименовал бы при этом и четвероногих (хотя, впрочем, в повторении о четвероногих он умалчивает). Разве не названы ли четвероногими в собственном смысле олени, лани, дикие ослы и кабаны (так как они не принадлежат к тем животным, к числу коих относятся львы, а подобны указанным выше скотам, но только находятся вне попечения человека); тогда как остальным животным хотя это общее название, ради числа ног, вместе с другими и приписывается, но приписывается в [некотором] особенном значении? Или, может быть, употребив три раза выражение по роду, бытописатель тем самым обращает наше внимание на три известные рода животных. Прежде всего, выражение по роду [прилагается у него] к четвероногим и гадам, чем, думается мне, сделано указание, какого рода четвероногие здесь названы, именно — четвероногие, принадлежащие к классу гадов, как напр. ящерицы, гардуны и т. под. Оттого в повторении имя четвероногих здесь и опущено, что оно, может быть, подразумевается уже под названием гадов; поэтому, бытописатель говорит здесь не просто: гады, но с прибавлением: вся гады земли, — «земли», потому что есть гады и водные, а «вся» — с тою целью, чтобы здесь разумелись и те гады, которые ползают на четырех ногах и которые выше обозначены собственно именем четвероногих. Что касается, затем, зверей, о которых во второй раз сказано: по роду, то в этом случае разумеются все те животные, которые, за исключением змей, обнаруживают свою свирепость зубами (ore), иди когтями. Наконец, что касается скотов, о коих в третий раз сказано: по роду, то [под ними разумеются животные], которые наносят поражение ни тою, ни другою силою, а или рогами, или чем–либо другим. — Выше я сказал, что имя четвероногих, взятое в широком смысле. само собою указывается уже числом ног, и что под именем скотов или зверей иногда разумеется всякое неразумное животное. Но на латинском языке такое же значение имеет и слово fera: нелишне было, поэтому, сделать разъяснение, каким образом эти, в настоящем месте Писаний не даром поставленные, названия могут, как это легко можно видеть и из обыденной речи, разграничиваться между собою по своему особенному значению.

Не напрасно занимает читателя вопрос и о том, мимоходом ли и как бы случайно поставлено выражение по роду, или же с известною целью, как бы так, что [вещи, к коим это выражение прилагается] существовали раньше, хотя в повествовании они представляются только что сотворенными, или же под родом их надобно разуметь те высшие, и, конечно, духовные, идеи (rationes), сообразно с которыми они лотом сотворены? Но если бы было так, то то же сказано было бы и о свете, небе и земле и, наконец, светилах. Ибо чтО между ними есть такого, вечная и неизменная идея чего не обитала бы в самой Премудрости Божией, которая досязает от конца даже до конца крепко и управляет вся благо (Прем. VIII, I)? Между тем, выражение по роду прилагается начиная с трав и дерев и оканчивая земными животными. Даже о тех животных, которые сотворены из воды, хотя в первом перечислении их выражение это не употребляется, в повторении сказано: и сотвори Бог киты великия и всяку душу животных гадов, яже изведоша воды по родам их, и всяку птицу пернату по роду.

А может быть, не потому ли о животных сказано по роду, что они явились для того, дабы от них рождались и преемственно удерживали первоначальную форму другие, т. е. — для размножения потомства, для сохранения которого они и созданы? Но почему же о травах и деревьях сказано не только по роду, но и по подобию, хотя и животные как земные, так и водные рождаются по своему подобию? Разве, быть может, [бытописатель] не захотел повторять о подобии потому, что оно уже связано с родом? Ведь не везде он повторяет и о семени, хотя семя присуще как травам и деревьям, так и животным, впрочем, не всем. Ибо наблюдением дознано, что некоторые из них рождаются из воды и земли так, что у них нет пола, а потому семя их заключается не в них самих, а в тех стихиях, из коих они происходят. Отсюда, по роду будет то, в чем мыслятся и сила семян и подобие преемников предшественникам, так как ничто не сотворено таким образом, чтобы существовало за один раз или как имеющее продолжаться, или как имеющее исчезнуть, не оставив после себя потомства.

Почему же не сказано и о человеке: «сотворим человека по образу нашему и по подобию, по роду», хотя размножение и человека — факт очевидный? Разве — не потому ли, что Бог создал человека так, чтобы он, если б захотел соблюсти заповедь, не умирал, вследствие чего и не было надобности в преемнике предшественнику; но после греха он приложился скотам неосмысленным и уподобился им, так что сыны века сего уже и рождаются и рождают, вследствие чего род человеческий и может существовать, сохраняясь путем преемства? Но что же, в таком случае, означает данное по сотворении человека благословение: раститеся и множитеся и наполните землю, — чтО может быть достигаемо, конечно, только путем рождения? Но может быть, в настоящем случае не следует говорить ничего необдуманно, пока мы не дойдем до того места Писаний, где эти вопросы должны быть наследованы и рассмотрены с большею подробностью? Теперь же, быть может, достаточно заметить только, что о человеке не сказано по роду потому, что он создан был сначала один, и уже от него сотворена потом жена. Ибо родов людей не много, как [родов] трав, деревьев, рыб, птиц, змей, скотов, зверей, чтобы [в приложении к человеку] выражение по роду разуметь так, как бы оно сказано о целых классах, для различения [существ] сходных между собою и принадлежащих к одному началу семени от остальных.

Спрашивается также, почему только одни животные водные заслужили, подобно человеку, благословение. Ибо благословил Бог и их, говоря: раститеся и множитеся и наполните воды, яже в морях, и птицы да умножатся на земли. Разве [благословение его] достаточно было изречь об одном лишь классе тварей, чтобы оно, потом, разумелось уже и об остальных, которые размножаются путем рождений? Поэтому в первый раз оно и изрекается о том, что, как такое, сотворено раньше всего, т. е. о травах и деревьях. Или, может быть, то, что не заключает в себе никакого стремления (affectus) в размножению потомства и рождает без всякого ощущения (sensus), Бог почел недостойным слов благословения: раститеся и множитеся; где же такое стремление заключается, о том они сказаны были впервые, чтобы, не будучи и сказаны, разумелись и относительно земных животных? Но относительно человека необходимо было повторить их, дабы не сказал кто–нибудь, что в обязанности деторождения заключается какой–либо грех, как заключается он в похоти блудодеяния или злоупотребления самым брачным союзом.

Возникает вопрос и относительно некоторых самомалейших животных, созданы ли они при первоначальном творении, или при последовавшем затем повреждении смертных вещей? Ибо весьма многие из них являются или от повреждения живых тел, или от нечистоты, испарений и разрушения трупов, иные — от гниения деревьев, а другие — от порчи плодов; о всех о них нельзя сказать, чтобы творцом их не был Бог. Всем им присуща некоторая своего рода естественная красота, чтобы возбуждалось больше удивления в созерцающем их [человеке] и воздавалось больше славы их всемогущему, вся премудростью сотворившему, Художнику. А эта премудрость Его, досязая от конца, даже до конца крепко и управляя вся благо, не оставляет бесформенными даже и самые последние из вещей, которые разрушаются сообразно с порядком своего рода и разрушение которых ужасает нас по вине нашей смертности, но творит животных с крохотным телом и острым чувством, дабы мы с большим изумлением смотрели на быстроту летающей мухи, чем на величину ходящего вьючного животного, и удивлялись больше работе муравья, чем тяжелой ноше верблюда.