Ну, быть может, рядом с ним барышни теряли инстинкт самосохранения — и это само по себе уже было головокружительно. Или же в его безумствах и асоциальных поступках читались не просто хулиганские намерения, а как бы возвращение к глубинным, первобытным истокам — то самое, что ищут и находят в его текстах, — и оттого в женской психике констеллировались мощные, древние, спавшие до времени архетипы… Или же поэтический дар Моррисона их так завораживал?
Надо заметить, что этим вопросом я задаюсь не первый. В 1996 году вышла любопытная книга под названием “Прошу, убей меня!”. Это составленная двумя журналистами компиляция интервью различных людей, бывших свидетелями возникновения и становления американского панк-рока. Поскольку история там начинается еще с конца шестидесятых, книга содержит ряд ярких сцен с участием Моррисона, а персонажи, которые о нем высказываются, как раз совершенно не заинтересованы в поддержании “стандартной легенды”. К тому же моральными категориями “хорошо — плохо” они в принципе не мыслят. Манера изложения там, конечно, далека от стилистических предпочтений журнала “Новый мир” — но тут все-таки речь не об акмеизме, а о рок-н-ролле, причем претендующем на абсолютную подлинность и бескомпромиссность, так что по сравнению с ним едва ли не все остальное в роке объявляется попсой. Вот, например, фрагмент того, что помнит и думает о “великом американском поэте” и знаменитом любовнике бывший работник фирмы “Электра”, выпускавшей пластинки “
The Doors”, и бывший (или будущий, если смотреть из времени Моррисона) менеджер группы “Ramones” Дэнни Филдс (цитируем с купюрами):
“Я сроду не уважал Оливера Стоуна, но господи, как он изобразил сцену встречи Моррисона и Нико в фильме „
The Doors”! „Привет, я Нико, может, перепихнемся?” Он ухитрился переврать ситуацию с точностью до наоборот.
На самом деле я встретил Моррисона в офисе „Электры” в Лос-Анджелесе, и он поехал со мной в Замок на взятой напрокат машине. Моррисон зашел в кухню, там была Нико, и они стояли и пялились друг на друга.
Потом уставились в пол, не говоря друг другу ни слова. Они оба были слишком поэтичны, чтобы что-нибудь сказать. То, что происходило между ними, было весьма скучно, поэтично и молчаливо. Между ними сразу появилась мистическая связь. Было так: Моррисон оттаскал Нико за волосы, потом надрался до зеленых чертей, а я скормил ему весь оставшийся у меня запас наркоты. <...>
Когда я дрых, в комнату ворвалась Нико с воплями: „Черт, он хочет убить меня! Он хочет убить меня!” Я сказал: „Отвали, Нико! Не видишь, я пытаюсь поспать!” Она заплакала: „У-а-а-а!” Потом вышла из комнаты, а чуть позже я услышал ее крики. Я выглянул во внутренний двор, там Моррисон просто дергал ее за волосы, так что я вернулся в постель. А потом Дэвид Ньюмен вбежал в мою комнату и сказал: „Тебе стоит на это посмотреть”.
Так что я опять встал и увидел Нико на подъездной дорожке: она все еще всхлипывала, а Моррисон, совершенно голый, в свете луны карабкался на крышу. Он прыгал с одной башенки на другую, а Нико продолжала плакать.
Я опять пошел спать. Такие у нас были отношения: он таскал ее за волосы, бегал обнаженный, она кричала, а я прятал его ключи от машины день или два, пока он не прочухался.
И конечно, с этого момента он меня возненавидел за то, что я его там задержал”.
Вступает, волей авторского монтажа, Рэй Манзарек.
Рэй Манзарек: “Джим был шаманом”.
Денни Филдс: “Джим был циничным мудаком, грубым и омерзительным человеком. <...> Он опустил рок-н-ролл как литературу. Говенный студенческий лепет. Может, один-другой удачный образ.
Патти Смит была поэтессой. Думаю, она продвигала рок-н-ролл как явление литературы. Боб Дилан продвигал. Моррисон не был поэтом. Он писал херню, которая вызвала бы отвращение даже у малолетнего бопера. Это был неплохой рок-н-ролл для тринадцатилетних. Или одиннадцатилетних.
Как у человека, я думаю, сила и магическая энергия Моррисона выходили далеко за пределы уровня его стихоплетства. Он был больше, чем это. Он был сексуальнее, чем его стихи, — его выступления были более таинственные, более проблемные, более сложные, более харизматичные, чем поэзия. Наверно, была причина, по которой такие женщины, как Нико или Глория Стейверс, редактор шестнадцати журналов, плотно и надолго влюблялись в него, потому что вел он себя с женщинами как последняя скотина.
Но это явно не из-за его стихов. Точно тебе говорю, не из-за стихов. У него был большой хер. Может, поэтому”.
Это очень любопытное высказывание. Во-первых, потому, что сами “
The Doors” без шуток называли себя самой серьезной группой, какая когда-либо была и будет, и подозрение, что он сочиняет песни для подростков, гарантированно вызвало бы у Моррисона неконтролируемое бешенство (сравним с сегодняшним положением дел, когда завоевание тинейджерской аудитории является едва ли не главным условием по-настоящему большого успеха). Во-вторых, в цинизме и грубости Моррисона обвиняет человек, имевший тесные контакты отнюдь не со школьным ансамблем, поющим госпел. Парни, вошедшие в историю как первые американские исполнители панк-рока, умели создать себе персональный ад, как никто другой, не стеснялись зарабатывать на кров и наркотики (еда тут, понятно, уже почти и не важна), выходя на голубую панель, а число смертей среди них было куда больше, чем десятилетием раньше, в предыдущем рок-поколении. То есть Филдсу есть с чем сравнивать. И наконец: насчет удивительных концертов “The Doors” и харизматичности моррисоновских выступлений. Вот это уже рефрен буквально у всех подряд. Нет, все признают, что большая-то часть концертов просто никуда не годилась, потому что неадекватный, пьяный или обдолбанный Моррисон просто валял дурака, или переругивался с публикой, или даже на это не был способен, а просто падал, и единственное, что можно было надеяться получить от таких выступлений, — что на твоих глазах произойдет какой-нибудь исторический скандал. Но были, были, повторяют свидетели один за другим, и совершенно другие концерты, когда Моррисон демонстрировал всю свою силу, — и вот это незабываемо. И тут загадка для меня. Существует немало видеоматериалов, зарегистрировавших выступления “The Doors”. Снимали и концерты, где Моррисон вдруг, посреди песни, прекращает всякую музыку и долго, минуты, стоит молча, уставившись в зал (на самом деле я не такой уж большой знаток-коллекционер всего, что связано с “моррисонами” и “дверями”, и сейчас вполне могу фантазировать, анимируя воображением прочитанное в статьях и книгах, но все же почти уверен, что видел это на экране). И те, где ему вдруг просто надоедает петь, а группа, в принципе не ориентированная на долгие и развивающиеся инструментальные пассажи, плохо понимает, что ей в такой ситуации делать, и тупо повторяет один и тот же рифф. И концерты совершенно нормальные, где ничего подобного не происходит, а Моррисон честно выполняет свой фирменный подскок у микрофонной стойки. Но сколько я ни всматривался, нигде не сумел уловить этого многократно описанного чуда. Студийные альбомы “The Doors” музыкально много интереснее, энергичнее, “цепляют” куда крепче, и это как раз легко объяснить. Известно, что Моррисон так и не вжился в доставшуюся ему роль рок-звезды. Ему было, безусловно, по душе сочинять песни. Возможно, работать в студии. Разумеется, он быстро привык к преимуществам звездного положения, относящимся к доступности любого количества наркотиков и обилию поклонниц, готовых к немедленному совокуплению. Но он никогда не испытывал большого рвения к исполнению собственной музыки (а тем более чужой — написанной другими членами группы) на концертах. Свой первый рок-концерт он вообще провел стоя с неподключенной гитарой спиной к публике — это Манзарек пригласил его, еще до “Дверей”, на выступление команды, которую собрал вместе со своими братьями, — по контракту с клубом группа должна была состоять из шести человек, а им не хватало людей. В наибольшей степени Моррисона позабавил именно возникающий на рок-концерте способ взаимодействия между музыкантами на сцене и публикой в зале — своего рода методика управления толпой. И в дальнейшем в концертных выступлениях его привлекало именно это, о необходимости еще что-то петь он, случалось, попросту забывал либо же честно признавался зрителям, как ему неохота этим заниматься. И если посмотреть сегодня непредвзято, сразу видишь, как много внимания Моррисон уделяет плохой, чрезмерной позе, откровенному выпендрежу, заигрыванию с публикой, — разумеется, в мессианской позиции. Если это и есть пресловутое моррисоновское шаманство, сегодня оно уже точно не действует, даже в ностальгическом ключе. Но если энергия там была — вряд ли она куда-то исчезла с кинопленки. Значит — просто потеряла способность вступать с нами, нынешними, во взаимодействие, пролетает насквозь, как нейтрино. И вот вроде бы единодушно признанная самая сильная сторона Моррисона парадоксально обернулась его слабым местом — здесь он проиграл времени.
