— Допросить его подъ розгами? — спросилъ Скосыревъ.

— Предоставь это судьямъ.

— А, вздоръ! Я безъ всякаго суда допрошу его и самъ переловлю эту шайку. Хочешь взглянуть на него?

Посмотрѣть задержаннаго захотѣли всѣ, и Павелъ Борисовичъ приказалъ ввести его въ пріемную комнату, куда и вышло все общество. Два охотника ввели бродягу. Это былъ молодой еще черноволосый парень съ дерзкимъ взглядомъ бойкихъ черныхъ глазъ, чисто одѣтый, похожій на зажиточнаго торговаго крестьянина или прасола. Съ завязанными назадъ руками, немного помятый во время ареста, онъ смѣло вошелъ въ барскіе покои и остановился въ дверяхъ, дерзко окинувъ всѣхъ взглядомъ.

— Кто ты такой? — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ.

— Человѣкъ.

— Какъ зовутъ тебя, спрашиваю я?

— Зовутъ зовуткой, а величаютъ уткой. Сегодня зовутъ и завтра зовутъ.

— А, ты не хочешь отвѣчать? Ну, братъ, у меня заговоришь! Приготовить тамъ розогъ!

Парень тряхнулъ головой.

— Смотри, баринъ, худа бы не было, — проговорилъ онъ. — Тебѣ допрашивать не положено, на это судъ есть. Сказать я ничего не скажу, хоть до смерти задери, а тебѣ хлопоты.

— Не заботься обо мнѣ, а вотъ посмотримъ, что ты заговоришь сейчасъ у меня. Уведите его, я сейчасъ приду.

Парня допросили, но онъ не произнесъ ни единаго слова, не издалъ ни звука. Его связаннаго посадили въ амбаръ и поставили двухъ караульныхъ.

Долго еще сидѣли всѣ послѣ поздняго ужина въ столовой и разговаривали о происшедшемъ. Катерина Андреевна рѣшила немедленно переѣхать на жительство въ Москву и оставаться тамъ до тѣхъ поръ, пока не переловятъ всю шайку. На дворѣ оставили усиленную стражу, всѣхъ тѣхъ, которые слушали неизвѣстнаго парня и не донесли о немъ барину, строго допросили и тоже заперли, кого въ амбары, кого въ чуланахъ и флигеляхъ. Въ числѣ такихъ «совращенныхъ», какъ назвалъ ихъ Батулинъ, были двѣ горничныя Катерины Андреевны. Онѣ показали на строгомъ допросѣ «съ пристрастіемъ», что неизвѣстный бродяга говорилъ имъ о разныхъ льготахъ и наградахъ, ежели онѣ въ назначенный день тихонько отопрутъ двери въ барскія комнаты и подсыплютъ въ кушанье ужинающихъ въ людской даннаго имъ порошка. Порошокъ этотъ, бураго цвѣта съ сильнымъ прянымъ запахомъ, былъ спрятанъ горничными за чулки. Обо всемъ случившемся Павелъ Борисовичъ написалъ донесеніе исправнику и немедленно послалъ съ этимъ донесеніемъ верховаго.

— Не бойся, моя милая, все это пустяки, — успокоивалъ Павелъ Борисовичъ Катерину Андреевну, когда гости разошлись по своимъ комнатамъ. — Моихъ людишекъ я завтра же отправлю въ городъ и прикажу сослать, а всю эту сволочь, конечно, переловятъ теперь. Если пойманный бродяга ничего не сказалъ мнѣ, такъ на допросѣ то въ судѣ онъ все скажетъ: пытки вѣдь только на бумагѣ запрещены, а съ такими господами на самомъ дѣлѣ не церемонятся и узнаютъ все. Наконецъ, мы немедленно уѣдемъ въ Москву, если ты боишься.

— Ахъ, очень боюсь! — проговорила Катерина Андреевна, прижимаясь къ Скосыреву. — Это такъ страшно, такъ страшно!.. Я увѣрена, что эта атаманша наша бѣглая Наташка, и она мнѣ хочетъ мстить. Я боюсь, мой милый, спать боюсь, довѣряться дѣвкамъ, онѣ всѣ противъ меня, я имъ поперекъ горла встала!..

— Ну, такъ успокойся же: я завтра отвезу тебя въ Москву и перемѣню весь твой штатъ. Смѣшно, мой другъ, бояться какой-то дурацкой шайки пьяныхъ бродягъ, когда у насъ кругомъ такая дворня!

— Готовая продать насъ за грошъ! — добавила Катерина Андреевна.

«Этого не было прежде», — подумалъ Павелъ Борисовичъ и вздохнулъ. Какъ онъ ни любилъ Катерину Андреевну, но онъ долженъ былъ сознаться, что она слишкомъ безчеловѣчно и круто обошлась съ его прежними фаворитами и особенно фаворитками. Онъ понималъ, что это дѣлалось Катериной Андреевной для собственнаго огражденія съ одной стороны, и для того, чтобы заявить себя полновластною хозяйкой — съ другой, но онъ не могъ одобрить теперь этого. Онъ не былъ «сантиментальнымъ бариномъ», какъ нѣкоторые изъ его сосѣдей, онъ былъ строгъ и иногда даже жестокъ, но въ немъ люди его видѣли барина, «отца-кормильца», и, не замѣчая его жестокости, любили въ немъ справедливость, широкій барскій размахъ, щедрость, между тѣмъ какъ въ Катеринѣ Андреевнѣ они видѣли чужую, видѣли «бѣглую жену», погубившую своего мужа и раззорившую вотчину для того, чтобы придти въ богатый, привольный домъ ихъ барина и заводить тутъ свои порядки. Не могла простить дворня Катеринѣ Андреевнѣ и ея презрительное отношеніе, брезгливость ко всѣмъ лучшимъ людямъ Павла Борисовича, какъ не могла простить, напримѣръ, неограниченной власти Глафиры, бабы злой, сварливой, властолюбивой и жестокой. Все это отлично видѣлъ и понималъ Павелъ Борисовичъ, но ничего не могъ сдѣлать, сильно любя Катерину Андреевну, готовый для нея на все. Онъ откладывалъ проявленіе своей власти до того времени, когда Катерина Андреевна будетъ его женою. Тогда она уже не уйдетъ отъ него, не броситъ его, и тогда онъ понемногу затянетъ поводья, а пока онъ все прощаетъ ей.

Вотъ и невѣсту у Латухина онъ отнялъ по настоянію Катерины Андреевны, а ему жаль и Латухина, и эту красавицу Надю, которая плачетъ, не осушая глазъ. Ее не обижаетъ Катерина Андреевна; «купленная невѣста» живетъ въ домѣ барина какъ гостья, даже дѣвочка къ ней приставлена для услугъ, но это дѣлается ради Черемисова, который влюбленъ въ Надю. Онъ, положимъ, не требуетъ у Катерины, чтобы она «склоняла» Надю полюбить его, но Катерина Андреевна добровольно дѣлаетъ это, а откажись Черемисовъ отъ Нади окончательно, уѣзжай, такъ Надѣ будетъ то же, что и Наташѣ, хотя бы потому, что она очень хороша собою. Не любитъ Катерина Андреевна хорошенькихъ, ахъ, какъ не любитъ!.. Да и любитъ ли она вообще кого нибудь? Надъ этимъ вопросомъ Павелъ Борисовичъ задумался теперь, лаская свою «богиню».

Катерина Андреевна, увидавъ, что Павелъ Борисовичъ задумался, встала со своего мѣста и сѣла на ручку его кресла.

— О чемъ ты задумался? — спросила она, обвивая шею Павла Борисовича рукою и заглядывая ему въ лицо.

Онъ очнулся.

— Такъ, милая, ни о чемъ. Ты очень меня любишь?

— Развѣ объ этомъ надо спрашивать? — съ ласковымъ укоромъ проговорила Катерина Андреевна. — Зачѣмъ ты говоришь это?

— Да такъ. Я вѣдь не первой молодости, мнѣ до пятидесяти годковъ недалеко, а ты только что распустилась, какъ пышная роза…

— А мой Лука Осиповичъ развѣ молоденькій былъ? И не молодъ, и не уменъ, и бѣденъ.

— Такъ вѣдь ты и не любила его.

— Развѣ его можно равнять съ тобою? Да и почему это ты завелъ этотъ разговоръ?

— Такъ… Я вотъ сидѣлъ тутъ и думалъ…

— О чемъ?

— О тебѣ все. Ты меня прости, если я скажу тебѣ что нибудь непріятное, но мнѣ хочется поговорить съ тобою по душѣ наканунѣ, такъ сказать, нашей свадьбы, когда мы свяжемъ уже себя крѣпкими узами.

— Ну, ну, поговори, поговори, это очень любопытно.

Катерина Андреевна, видимо, оживилась очень; глаза у нея такъ и засверкали.

— Мнѣ думается, Катринъ, что… что ты немного черства, что ты принадлежишь къ такимъ натурамъ, которыя крѣпко и сильно любить не могутъ.

— Почему же это тебѣ кажется? — перебила Катерина Андреевна, и голосъ у нея дрогнулъ.

— Да такъ вотъ раздумался. Ты прости меня, если я обижаю тебя. Я говорю это потому, что очень люблю тебя, а любя, боюсь: вдругъ ты разлюбишь меня или я узнаю, что ты и не любила меня?.. О, я не знаю, что тогда будетъ со мною!.. Прости меня, Катя, повторяю я въ сотый разъ, но я буду съ тобой откровененъ. Я вотъ думалъ тутъ о тебѣ, и мнѣ пришло въ голову, что у женщины съ нѣжнымъ сердцемъ не можетъ быть такой жестокости, которую ты проявила, напримѣръ, къ этой несчастной Наташѣ…

У Катерины Андреевны сверкнули глаза.

— Ты находишь? — перебила она Скосырева съ раздраженіемъ. — Я, по твоему, должна была мирволить этой дѣвкѣ, которая чуть ли не покушалась на мою жизнь?

— Милая, да вѣдь это было уже послѣ того, какъ ты извела ее.

— А вамъ ее жаль? — снова перебила Катерина Андреевна. — Еще бы, вы были такъ близки къ ней!.. Вы жестоки, несправедливы, говоря мнѣ объ этомъ! Я не могла терпѣть рядомъ съ собою эту… эту любовницу вашу!