Павелъ Борисовичъ захохоталъ.

— И всыпали?

— И всыпали-съ. Послѣ экзекуціи дѣвка входитъ ко мнѣ и говоритъ, что барыня ее послала не за симъ, а лишь звать на кулебяку. Посмѣялся и сказалъ посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотѣшный случай-съ!

— Да!

Лакей ввелъ Машу, слѣдомъ за которой шла клюшница Аксинья, вѣдающая господскіе ключи и состоящая въ качествѣ надзирательницы за женскою прислугой.

Маша остановилась въ дверяхъ.

— А, птичка пойманная! — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ. — Невѣста купеческая! Много набѣгала? Ну, голубушка, теперь пеняй сама на себя. Я покапризничалъ бы немного, подержалъ бы тебя недѣльку, а потомъ и отдалъ бы тебя за купца за этого, а разъ ты бѣжала, осрамила меня, такъ не взыщи! Купца тебѣ не видать, какъ ушей своихъ, а за побѣгъ я строго взыщу съ тебя, ибо ты меня осрамила и подала примѣръ дворнѣ, которая побѣгами у меня не занимается. Прости я тебя, такъ побѣгутъ и другія. Вѣрно, господинъ приставъ?

— Всеконечно-съ…

— Ну, вотъ. Подвела ты и другихъ подъ бѣду: управляющему я за тебя оплеухъ надавалъ, сторожа на конюшню водили, а теперь вотъ и тебя проучатъ.

Грозный приказъ готовъ былъ сорваться съ устъ помѣщика и Аксинья подошла уже къ Машѣ, но, взглянувъ на Машу, Павелъ Борисовичъ увидалъ, что эта дѣвушка совсѣмъ не то, что прочія его горничныя и даже пѣвицы. Не только красота Маши остановила его, нѣтъ, а что то другое. Красотой не уступали и другія, а пѣвица и фаворитка барина Наташа была много лучше Маши, что не спасало ее отъ посѣщенія «мизиминчика», который служилъ чѣмъ то вродѣ застѣнка. Не красота Маши остановила Павла Борисовича. Съ такимъ выраженіемъ глазъ и всего лица онъ не видалъ еще крѣпостныхъ ни у себя, ни у другихъ. Что то возвышенное и благородное было въ лицѣ этой блѣдной дѣвушки, и это спасло ее.

— Наказывать я тебя не буду, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, — не буду потому, что ты была любимицей моей покойной тетушки Прасковьи Васильевны, а вотъ запереть тебя прикажу. Аксинья, посадить ее въ дѣвичью, дать работу и беречь пуще глаза, ты отвѣчаешь мнѣ за нее, а ты, Надежда, помни, что за вторичную попытку убѣжать я поступлю съ тобой строго и ужь не помилую. Ступай!

— Въ ножки барину поклонись, въ ножки! — обратилась къ Машѣ Аксинья.

— Не нужно, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Уведи ее и помни, что я сказалъ.

Аксинья поклонилась барину и вывела Машу за руку.

— Тамъ купецъ Латухинъ пріѣхалъ, желаетъ васъ видѣть, — доложилъ лакей.

Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови и подумалъ минутку.

— Пусть войдетъ, — приказалъ онъ.

Блѣдный, шатаясь, какъ пьяный, вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабинетъ Скосырева и остановился въ дверяхъ. Много передумалъ онъ, ѣдучи къ помѣщику, отъ котораго зависѣла вся его жизнь, все счастіе, равно какъ и жизнь любимой дѣвушки. Онъ надѣялся на успѣхъ, сердце говорило ему, что помѣщикъ не откажетъ ему, видя слезы, видя истинное горе. Будучи самъ очень добрымъ и душевнымъ человѣкомъ, Иванъ Анемподистовичъ вѣрилъ въ людей, не допускалъ мысли, что ему можно отказать, разъ онъ пришелъ самъ, разъ онъ будетъ просить на колѣняхъ и выскажетъ все, что чувствуетъ. Рѣшиться на это ему было не легко, какъ не легко вообще человѣку пускать въ сокровенные тайники души своей посторонняго, но разъ онъ рѣшился, — онъ вѣрилъ въ успѣхъ. Онъ не зналъ только, слѣдуетъ ли ему продолжать обманъ и выдавать Машу за Надежду или же сказать помѣщику всю правду? Надъ этимъ вопросомъ и думалъ онъ, ѣдучи къ Павлу Борисовичу. Ему не хотѣлось лгать въ такія минуты, но и боялся онъ сказать правду. Очень ужъ хороша Надя, а баринъ, по словамъ Шушерина, очень падокъ на красоту, — не отпуститъ онъ Надю, увидавъ ее, не отдастъ. Такъ и не рѣшилъ этого вопроса Иванъ Анемподистовичъ, подъѣхавъ къ дому Скосырева. Теперь только, войдя въ кабинетъ, рѣшилъ онъ, что лучше продолжать обманъ. «Бѣда еще пущая выйдетъ!» — подумалось ему.

Нѣсколько секундъ Иванъ Анемподистовичъ не могъ придти въ себя и стоялъ, не кланяясь и не говоря ни слова. Павелъ Борисовичъ вопросительно и съ любопытствомъ глядѣлъ на него.

— Что вамъ нужно отъ меня, любезный? — спросилъ, наконецъ, онъ. Лицо Латухина показалось Павлу Борисовичу очень симпатичнымъ.

Иванъ Анемподистовичъ сдѣлалъ шагъ впередъ, помялъ въ рукахъ свою соболью шапку съ синимъ бархатнымъ верхомъ, хотѣлъ что то сказать, но поперхнулся, махнулъ рукой и зарыдалъ, закрывъ лицо шапкой.

— Онъ пьянъ, кажется? — вполголоса спросилъ Павелъ Борисовичъ у Лихотина.

— Не полагаю. Онъ, сколько мнѣ извѣстно, ничего не пьетъ.

Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Латухину и тронулъ его за плечо.

— Что съ вами, любезный мой? Перестаньте бабиться, стыдно! Садитесь, любезный, придите въ себя и разскажите, въ чемъ дѣло.

— Въ цѣлой жизни моей дѣло, Павелъ Борисовичъ! — отвѣчалъ Латухинъ, отнимая отъ лица шапку и утирая слезы рукавомъ своего синяго, изъ тонкаго нѣмецкаго сукна, кафтана съ большими перламутровыми пуговицами. — Въ цѣлой жизни моей дѣло и вы можете или спасти эту жизнь, или погубить…

— Да онъ романтикъ, этотъ длинополый купецъ! — обратился Павелъ Борисовичъ къ Лихотину. — Я даже не ожидалъ. Помилуйте, торгашъ, отъ волосъ деревяннымъ масломъ пахнетъ, а чувства, какъ у аркадскаго пастушка! Это любопытно! Дафнисъ и Хлоя, Психея и Амуръ! Ха, ха, ха!..

— Вамъ удивительно, ваше благородіе, что простой человѣкъ такъ любитъ? — спросилъ Латухинъ, задѣтый за живое смѣхомъ барина. — Чувства одинаковы у всѣхъ, и человѣческое сердце бьется равно какъ у благороднаго, такъ и у самаго простаго человѣка, а любовь благородства не знаетъ…

Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови.

— Да? Ты полагаешь? Что же тебѣ надо, неблагородный человѣкъ съ благородными чувствами?

— Милости вашей, сударь. Отдайте мнѣ въ жены вашу крѣпостную дѣвушку Надежду, осчастливьте по гробъ и меня, и ее, возьмите за нее сколько угодно вашей милости, сколько есть у меня достоянія!

— Во первыхъ, мой милый, я крѣпостными не торгую, а во вторыхъ — зачѣмъ же ты обращаешься ко мнѣ, ежели ты самъ уже распорядился и укралъ мою крѣпостную? Умѣлъ красть, умѣлъ моихъ бѣглыхъ принимать, такъ умѣй и владѣть, а ежели проворонилъ, такъ не взыщи, на себя пѣняй.

— Не было у меня, сударь, умысла красть ее. Законнымъ порядкомъ дѣйствовалъ я черезъ вашего управителя, и Надя убѣжала лишь послѣ того, какъ вамъ угодно было задержать ее. Испугалась, очертя голову поступила. Ваше благородіе, Павелъ Борисовичъ, отецъ родной, сжальтесь надъ нами, не погубите насъ!

Иванъ Анемподистовичъ опустился на колѣни. Въ это самое время раздался какой то шумъ, послышались голоса, загремѣли гдѣ то бубенцы, а затѣмъ послышался звонъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вбѣжалъ Черемисовъ.

— Аркадій! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, бросаясъ къ нему.

— Здравствуй, Павелъ!

Черемисовъ бросился въ кресло.

— Чортъ меня знаетъ, какъ я живъ! Ночи не сплю, пью до полусмерти, скачу безъ отдыха, кажется, третьи сутки! ѣсть мнѣ, Павелъ, цѣлаго быка мнѣ, водки, пунша и потомъ — постель!

Павелъ Борисовичъ позвонилъ и отдалъ спѣшное приказаніе о закускѣ. Иванъ Анемподистовичъ поднялся и отошелъ въ уголокъ, твердо рѣшивъ не уходить безъ положительнаго отвѣта. «Политичный» Лихотинъ счелъ нужнымъ откланяться и удалился.

Черемисовъ, закуривъ трубку, кивнулъ ему въ слѣдъ головой.

— Зачѣмъ этотъ сбиръ былъ у тебя?

— Дѣло было.

— А это кто?

Черемисовъ указалъ чубукомъ на Латухина.

— А, вы тутъ еще, любезный? — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, теперь только замѣтивъ Ивана Анемподистовича. — Я думалъ, что вы ушли. Это проситель одинъ; это тотъ купецъ, который влюбленъ въ мою Надю.

Скосыревъ не договорилъ и быстро подошелъ къ гусару.

— Черемисовъ, отъ твоихъ вѣстей зависитъ его судьба: удача — я отдаю ему Надежду, неудача — я выгоню его вонъ и сію же минуту отправлю дѣвченку въ костромскую вотчину, да и отодрать еще велю. Ну, Черемисовъ, говори!