— Вы… вы знакомый Скосырева? — чуть слышно спросила Надя.

— Я его другъ, у него и познакомился съ вашимъ женихомъ. Не разсказывалъ ли вамъ вашъ женихъ о гусарскомъ офицерѣ, который способствовалъ тому, чтобъ васъ отпустили на волю?

— Да, да, говорилъ. Офицеръ привезъ Павлу Борисовичу какую то радостную вѣсть, и Павелъ Борисовичъ немедленно приказалъ выдать мнѣ вольную.

— Офицеръ этотъ былъ я, — сказалъ Черемисовъ.

Надя съ мольбой протянула къ нему руки.

— Такъ не выдавайте же меня, не погубите! Боже мой, я ничего не знала, я вышла къ вамъ, какъ къ постороннему, намъ сказали, что пріѣхалъ какой то помѣщикъ изъ уѣзда.

— Не бойтесь, — повторилъ Черемисовъ. — Вы почему же медлите свадьбой и не вѣнчаетесь? Обвѣнчанную васъ не отнимутъ, а вѣдь теперь можно еще.

— Да. Иванъ Анемподистовичъ отложилъ свадьбу до «красной горки» потому, что у него умеръ родной дядя, и до масляницы не выйдетъ еще шести недѣль послѣ смерти дяди этого.

Черемисовъ налилъ рюмку водки и залпомъ выпилъ ее.

— До «красной горки» вы свободны, — проговорилъ онъ и прошелся по комнатѣ. — До «красной горки», то есть мѣсяца два еще. Ахъ, Надя, Надя, какая у меня мысль мельнукнула сейчасъ въ головѣ?

— Какая? — встрепенувшись, спросила Надя. Ей подумалось, что этотъ хорошо выпивающій баринъ, подъѣхавшій на извощичьихъ лошадяхъ, не прочь взять денегъ за свое молчаніе.

— Какая вамъ мысль пришла въ голову? — повторила она. — Можетъ, вамъ деньги нужны?

Черемисовъ нахмурился

— Вы глупости говорите! — рѣзко отвѣтилъ онъ. — Гусаръ Черемисовъ за деньги не покупается и не продается. Я вотъ пріѣхалъ къ вашему жениху денегъ занять подъ вексель, онъ даже обѣщалъ мнѣ, но я теперь, послѣ того, что узналъ тутъ, и не стану просить и не возьму… Не это пришло мнѣ въ голову, совсѣмъ не это.

— А что же?

— А вотъ что: если я сейчасъ поѣду къ Скосыреву и разскажу ему про обманъ, про подлогъ, то вольную вашу уничтожатъ, и я, оказавшій услугу Скосыреву, могу сказать: «Павелъ Борисовичъ, ты далъ мнѣ честное слово дворянина сдѣлать для меня все, чтобы я ни попросилъ, такъ отдай мнѣ твою крѣпостную Надю!» И онъ отдалъ бы, и вы были бы моею, вы, которая такъ поразила меня своей красотой!..

Надя снова поблѣднѣла, ноги у нея подкосились, и она почти упала на стулъ.

Черемисовъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:

— Не бойтесь, я не сдѣлаю этого. Любите вашего купца, вашего купидона въ длиннополомъ сюртукѣ, плодитесь и размножайтесь!

Черемисовъ дѣйствительно не попросилъ у Ивана Анемподистовича денегъ, хотя и видѣлъ, что встревоженный напуганный купецъ охотно дастъ ему сколько угодно и на какихъ угодно условіяхъ. А напуганъ былъ Иванъ Анемподистовичъ страшно и чуть не со слезами упрекалъ мать за оплошность.

— Вѣдь теперь нашъ обманъ то, подлогъ то нашъ узналъ первый другъ и пріятель барина Скосырева, — говорилъ онъ. — Ну, какъ онъ скажетъ ему? Мы не обвѣнчаны, очень легко могутъ Надю отнять, а ужь объ отвѣтственности, о судѣ я и не говорю.

— Не скажетъ, Иванушка, — говорила старушка. — Баринъ, кажись, хорошій, важеватый.

— Всѣ они хороши, знаемъ! Не скажетъ со злымъ умысломъ, такъ съ пьяныхъ глазъ сболтнетъ зря, а намъ горе и бѣда.

— А ты попроси его хорошенько, Иванушка, покланяйся. Предложи ему денегъ; все равно ужь тратиться то намъ, коли такую свадьбу заварили. А меня ты прости, старуху глупую, не сообразила я, по оплошности Наденьку ему показала.

Цѣлую батарею бутылокъ съ различными винами выставилъ Иванъ Анемподистовичъ передъ опаснымъ гостемъ и униженно подчивалъ его, кланяясь въ поясъ, и все упрашивая помолчать передъ Скосыревымъ и не губить Надю.

— Да перестань, братецъ! — разсердился, наконецъ, Черемисовъ. — Сказалъ, что не скажу, ну, и не скажу. Владѣй своей красавицей, твое счастье.

Надя не уходила изъ комнаты и угощала Черемисова, а онъ пилъ изъ ея рукъ рюмку за рюмкой, стаканъ за стаканомъ и пожиралъ ее глазами. Около уже вечеренъ простился Черемисовъ съ гостепріимными хозяевами. Провожая его, Иванъ Анемподистовичъ сказалъ:

— Ваше благородіе, вамъ не нужны ли деньги? Помните, вы изволили говорить у Павла Борисовича, что пріѣдете занять у меня? Такъ если вамъ угодно, я съ большимъ даже удовольствіемъ…

— Эхъ, ты, торгашъ! — презрительно отвѣчалъ Черемисовъ. — Это ты молчаніе мое купить хочешь? Ступай къ бѣсу, не надо мнѣ твоихъ денегъ!

И Черемисовъ уѣхалъ.

Красота Нади произвела на него сильное, неотразимое впечатлѣніе. Онъ гналъ мысль о ней, а мысль эта не выходила у него изъ головы, и передъ глазами гусара вставала, какъ живая, красавица Надя, чаруя и маня его.

Черемисовъ попробовалъ напиться, но это средство не помогло. Онъ принялся ухаживать за доступными и недоступными красавицами общества и тогдашняго «полусвѣта», но всѣ эти красавицы были въ его глазахъ неизмѣримо хуже Нади и не нравились ему. Онъ ихъ бросилъ и закутилъ во всю, благо еще подошла масляница, и нашлись деньги. Отчаянно прокутивъ до самаго чистаго понедѣльника. Черемисовъ забастовалъ и поѣхалъ гостить къ Скосыреву. Надя не выходила у него изъ головы, а онъ по опыту зналъ, что перемѣна мѣста, дорога, новыя лица и впечатлѣнія — самое лучшее лѣкарство отъ безнадежной любви. Кромѣ того, онъ хорошо зналъ и то, что у Скосырева не соскучишься, что тамъ къ его услугамъ множество развлеченій, да и Катерина Андреевна была въ его глазахъ такою женщиной, въ присутствіи которой мудрено думать о другой. По письмамъ Скосырева Черемисовъ зналъ, что Катерина Андреевна ничего противъ него не имѣетъ и имѣть не можетъ.

И вотъ, устроивъ себѣ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ поѣхалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ послѣ проводовъ на послѣдней кормежкѣ, умылся, выпилъ рому и свѣжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетѣлъ на ямской тройкѣ въ усадьбу Скосырева.

Бывало, Черемисова встрѣчали во дворѣ псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дѣло показывались сѣнныя дѣвушки, пѣвицы хора, одна лучше другой, опять — охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снѣгу пескомъ дворѣ Черемисовъ не встрѣтилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сѣромъ армякѣ съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапкѣ. Ворота были заперты, и человѣкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:

— Къ барину изволили пожаловать?

— Да. А что?

— Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налѣво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ конторѣ, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.

— Шутъ знаетъ, что такое! — проговорилъ Черемисовъ. — Шлагбаумъ какой-то!

— У насъ, сударь, порядки строгіе.

Человѣкъ дернулъ за ручку, прикрѣпленную къ длинной проволокѣ, и гдѣ то вдали прозвенѣлъ колокольчикъ.

Вѣроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъѣздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свѣтлыя сѣни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лѣстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лѣстницы сбѣжалъ другой лакей, во фракѣ уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:

— Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?

— Убирайся ты ко всѣмъ чертямъ! — крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. — Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?

— Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.

Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.

Вздыхали очень многіе въ этомъ домѣ послѣ того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ дѣвичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на дворѣ, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ѣды, пѣсенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завѣдывала погребами и кладовыми, а всѣ пѣвицы были посажены за работу. Однѣ плели кружева, другія шили барынѣ бѣлье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одѣтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили дѣвушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рѣдко, но всѣ онѣ получали съ утра уроки до обѣда и не выполнившая этого урока не получала обѣда, какъ лѣнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лѣнь, за неповиновеніе, за грубость старшей мастерицѣ, сажали въ холодную и темную комнату на хлѣбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось — наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ домѣ и ходила въ шумящихъ «матерчатыхъ» платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдѣевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, пріѣзжая изъ Москвы, здоровался съ ней «за ручку,» называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.