Старушка ушла и сейчасъ же вернулась со служанкой, которая несла большой подносъ съ графиномъ водки, съ балыкомъ, икрой, грибками и всякаго рода закусками на маленькихъ фарфоровыхъ тарелочкахъ съ золотыми «пукетами». Другая служанка внесла такія же тарелочки съ пряниками, съ калеными орѣхами, съ изюмомъ и пастилой.

— Кушайте, батюшка, не побрезгуйте, — поклонилась старушка. — Займитесь тутъ чѣмъ угодно, на что глаза глядятъ, а я сичасъ пирогъ вынимать пойду, пирожкомъ горячимъ васъ попотчую.

— Весьма пріятно, матушка, благодарю васъ, а чтобы мнѣ одному не скучно было, такъ вы покажите мнѣ невѣсту вашего сына, я съ ней пока побесѣдую.

— Сейчасъ придетъ, сударь. Я ужь говорила ей, и она маленько снаряжается. Нельзя же невѣстѣ къ дорогому хорошему гостю по домашнему выйти. Кушайте, батюшка, прошу покорно.

Старушка удалилась, а Черемисовъ безъ церемоній и съ большимъ аппетитомъ выпилъ водки и закусилъ янтарнымъ балыкомъ. Наливая вторую рюмку, чтобы выпить и закусить чудною осетриной съ жирными золотистыми пророслями, Черемисовъ услышалъ сзади легкіе шаги и шуршанье шелковаго платья. Онъ поставилъ графинъ и оглянулся.

Чудной красоты молодая дѣвушка, одѣтая со вкусомъ и по модѣ, входила въ залу, неся подносикъ съ бутылкой сладкой малаги. Стройная брюнетка съ темно-синими глазами, гибкая, граціозная, съ цѣлою массой темныхъ волосъ, красиво причесанныхъ на античной головкѣ, съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, не смуглыхъ, какъ у большинства брюнетокъ, а бѣлыхъ, какъ фарфоръ, дѣвушка эта была поразительно хороша въ своемъ нарядномъ туалетѣ изъ свѣтло-синяго шелка съ кружевами и лентами, сшитаго, очевидно, лучшей портнихой. Узкая юбка, съ оборками изъ черныхъ кружевъ, облегала ея круглый станъ, высокую талію стягивалъ кушакъ изъ широкой пестрой ленты, пышныя рукава изъ темно-синяго бархата поддерживались на плечахъ бантами изъ лентъ, на груди, выступающей изъ-подъ глубокаго вырѣза лифа, сверкалъ алмазный медальонъ на ниткѣ крупнаго жемчуга; жемчужныя же серьги низко спускались отъ красиваго розоваго ушка чуть не до самыхъ плечъ.

Черемисовъ ахнулъ, что называется, и совсѣмъ растерялся. Онъ никогда не ожидалъ встрѣтить въ купеческомъ домѣ такую красавицу. Были, конечно, красавицы и въ тогдашнихъ купеческихъ домахъ, но тогда очень еще немногія изъ купеческихъ женъ и дочерей одѣвались со вкусомъ и по модѣ, тяготѣя еще къ тяжелымъ штофнымъ юбкамъ, къ стеганымъ душегрейкамъ и шелковымъ шугаямъ на ватѣ, а голову покрывая платочками въ дѣвицахъ и шелковыми косыночками-головками — послѣ замужества. По модѣ, «по-господски», одѣвались очень немногія, и это считалось новшествомъ, не всегда одобряемымъ. Вошедшая въ залу дѣвушка была совершенная «барышня» и не только по костюму, но и по манерамъ, по умѣнью держать себя.

Черемисовъ щелкнулъ каблуками, пожалѣвъ въ эту минуту своихъ шпоръ съ «малиновымъ звономъ», — поклонился и отрекомондовался, закрутивъ усъ.

Дѣвушка поклонилась ему тоже, поставила подносъ на столъ и безъ жеманства, безъ ужимокъ, которыя тогда были въ большой модѣ среди купечества, предложила гостю откушать сладкаго вина.

— Благодарю васъ, — поклонился Черемисовъ. — Я съ кѣмъ же имѣю удовольствіе говорить? Вы, вѣроятно, родственница Ивана Анемподистовича?

— Я его невѣста, — отвѣтила дѣвушка.

— Невѣста?

— Да.

— Вы… вы та крѣпостная дѣвушка, которую выкупилъ Иванъ Анемподистовичъ у Скосырева!

— Да.

Дѣвушка слегка покраснѣла и потупилась, едва сдерживая улыбку, польщенная тѣмъ, что произвела такое впечатлѣніе на помѣщика, видавшаго, конечно, виды.

Черемисовъ забралъ черный усъ свой въ руку и закусилъ его, понявъ все. Да, онъ понялъ все. Онъ понялъ, что Скосыреву, зная его любовь къ хорошенькимъ женщинамъ, показали другую дѣвушку, показали не настоящую Надю, обманули, а онъ, конечно, настоящую не зналъ, не видалъ никогда, этимъ и воспользовался хитрый Шушеринъ, хорошо закупленный купцомъ. Ту «поддѣльную» Надю Черемисовъ видѣлъ, когда ее приводили къ Скосыреву въ день попойки. Куда же той равняться съ этой! О, Павелъ Борисовичъ эту не отпустилъ бы, нѣтъ, хоть давай за нее горы золота. Не даромъ купецъ съ Шушеринымъ прибѣгли къ обману и подлогу, хорошо они, стало быть, знали и вкусы Павла Борисовича, и цѣну этой красавицы. Вотъ у него, у Черемисова, скверныя теперь дѣла, гроша нѣтъ за душой, долговъ по горло, а будь эта красавица его крѣпостная, такъ онъ и за двадцать тысячъ не продалъ бы ее!..

Черемисовъ крутилъ усы и не спускалъ глазъ съ Нади, а она стояла нѣсколько сконфуженная, покраснѣвшая и еще болѣе прекрасная въ своемъ смущеніи.

— Выкушайте вина, — предложила, наконецъ, невѣста.

— Благодарю васъ. Съ вами, если позволите, я выпью, а одинъ не стану, — отвѣчалъ Черемисовъ.

— Извольте, я выпью немного.

Надя налила въ рюмки малаги и взяла одну рюмку.

— Ну, поздравляю васъ, желаю вамъ счастія, — сказалъ Черемисовъ, чокнувшись съ Надей. — Что-жь, очень вы любите вашего жениха?

— Да.

— Вы гдѣ же съ нимъ познакомились?

Надя разсказала исторію своего знакомства съ Иваномъ Анемподистовичемъ, извѣстную уже читателямъ.

— И Скосыревъ отпустилъ васъ на волю? — спросилъ Черемисовъ, въ разсѣянности и волненіи выпивая рюмку за рюмкой то водки, то вина.

— Отпустилъ. Иванъ Анемподистовичъ получилъ уже изъ палаты вольную, и я теперь московская мѣщанка, а скоро вотъ и купчихой буду.

Надя улыбнулась.

— Да, вотъ оно что! — задумчиво проговорилъ Черемисовъ. — А видѣлъ васъ когда-нибудь Скосыревъ?

Надя подумала минутку.

— Нѣтъ, никогда не видалъ. Я вѣдь была не его, а его покойной тетушки, ему я по наслѣдству досталась. У тетки онъ не бывалъ, она сердилась на него за его кутежи, за слишкомъ веселую жизнь.

— Увидалъ, такъ не отпустилъ бы, — замѣтилъ Черемисовъ.

— Почему? — съ лукавою усмѣшкой спросила Надя.

— Да развѣ такую красавицу отдастъ кто нибудь добровольно? Доведись до меня, такъ я не отпустилъ бы за всѣ сокровища міра.

— Вы очень милостивы, сударь, благодарю васъ за похвалу.

Надя улыбнулась.

— Отпустили бы и вы, если-бъ узнали, что ваша крѣпостная любитъ не васъ, а другаго. Зачѣмъ она вамъ, ежели сердцемъ то своимъ она вамъ не принадлежитъ уже? Для тиранства, для муки не оставили бы, если душа есть.

— О, тутъ все забудешь! Я вымолилъ бы у нея любовь или силой взялъ бы, а ужь другому не уступилъ бы ни за что. Я такихъ, какъ вы, не видывалъ и среди барышень.

— Благодарю васъ, но признаю сіи слова за комплиментъ.

— Клянусь вамъ, что я говорю правду! Вы поразительно хороши!.. Скажите, вы учились гдѣ нибудь, воспитывались? Кто былъ вашъ отецъ?

— Отецъ мой былъ дворовый человѣкъ, а матушка жила при господахъ въ ключницахъ. Наша барыня очень любила насъ всѣхъ, хотя и была строга. Меня она особенно любила, учила грамотѣ, заставляла читать книжки, обучила вышиванью, вязанью, и даже компаніонка ея, француженка мадамъ Биго, обучила меня играть на клавикордахъ и немного говорить по-французски. Генеральша не имѣла дѣтей и насъ любила, какъ родныхъ.

Въ эту минуту дверь въ залу отворилась и вошла Маша съ блюдомъ, на которомъ дымился горячій ароматный пирогъ. Подойдя къ столу, Маша бросила бѣглый взглядъ на Черемисова и слабо вскрикнула, чуть не уронивъ блюдо. Не смотря на штатское платье, она узнала Черемисова, — хорошо врѣзалось ей въ память его красивое характерное лицо въ тотъ вечеръ, когда ее приводили къ Скосыреву.

— Что съ тобою, Маша? — спросила Надя. — Ты поблѣднѣла, дрожишь… Маша, не угорѣла-ли ты, милая, въ кухнѣ?

— Нѣтъ, она не угорѣла, — отвѣтилъ за дѣвушку Черемисовъ. — Она узнала меня, какъ узналъ ее я, но… но только я знаю ее за крѣпостную Павла Борисовича Скосырева, Надю, которую выкупилъ на волю купецъ Латухинъ. Ее приводили къ помѣщику Скосыреву въ то время, когда я былъ у него.

Надя поблѣднѣла, какъ полотно, и безсильно опустила руки.

— Не бойтесь! — подошелъ къ ней Черемисовъ. — Я васъ не выдамъ. Я сразу понялъ, въ чемъ тутъ дѣло, лишь только вы назвались мнѣ невѣстой Ивана Анемподистовича. Не бойтесь!