Катерина Андреевна задумчиво обрывала вѣтку винограда и запивала венгерскимъ, когда вернулся Павелъ Борисовичъ. Онъ выслалъ лакеевъ и сѣлъ у ногъ Катерины Андреевны на низенькой скамеечкѣ.

— Ты, конечно, не обидѣласъ на этого пьянаго дурака? — спросилъ онъ, цѣлуя руки молодой женщины. — Извини, что я напоилъ его.

— Ничего, мой милый, мой хорошій. Я ни о чемъ не думаю, кромѣ того, что я твоя, что для меня настало счастье, но я немного боюсь: тутъ у меня много враговъ, недоброжелателей, всѣ на меня, всѣ боятся меня и ненавидятъ.

— Ахъ, какіе пустяки! — засмѣялся Павелъ Борисовичъ. — Да развѣ можно обращать вниманіе на это?

— Очень ужь возненавидѣли меня всѣ, очень великъ у тебя штатъ. Моя Глафира сказывала мнѣ, что всѣ эти твои фаворитки, пѣвицы, танцовщицы, прихлебатели, управители возстали на меня, видя пришлую хозяйку, опасаясь меня. Я, конечно, не боюсь ихъ съ тобою, но мнѣ больно, что я внесла такую смуту въ твой домъ. Ты меня увези скорѣй куда нибудь.

— Милая, я увезу тебя очень скоро, мы за границу поѣдемъ, а объ этихъ пустякахъ ты пожалуйста не думай. Я зажму всѣмъ рты и уйму ихъ сразу. Тебѣ надо заявить здѣсь себя хозяйкой, барыней, владѣтельницей всего, а потому покажи имъ себя какъ слѣдуетъ. Я къ тебѣ приставлю горничными именно тѣхъ, которыя были тутъ «барскими барынями», и онѣ увидятъ, кто ты для меня, ну, отъ тебя будетъ зависить поставить ихъ какъ слѣдуетъ. У тебя маленькія туфельки, маленькія нѣжныя ручки, но и этими туфельками ты можешь внушить своему штату, что ты тутъ все. Пожалуйста не церемонься, не нѣжничай и все пойдетъ превосходно. Онѣ у меня избаловались безъ хозяйки, пожалуйста прибери ихъ къ рукамъ, а свою Глафиру сдѣлай главною фрейлиной и домоправительницей; она умная у тебя и преданная. Но будетъ объ этомъ, будетъ! Я хочу ласкать тебя, любить, говорить тебѣ о своей любви. Сядемъ къ камину, возьмемъ вина, фруктовъ, ты позволишь мнѣ курить, и мы почувствуемъ себя какъ въ раю. Блаженство мое, радость моя!

Скосыровъ обнялъ Катерину Андреевну.

Цѣлая буря поднялась на хуторѣ и въ деревенькѣ Луки Осиповича Коровайцева, когда узналась страшная истина.

Опрокинутый тройкой Скворчика и чуть не раздавленный бѣшено скачущими конями другой тройки, Лука Осиповичъ вскочилъ на ноги и выстрѣлилъ въ догонку бѣглецовъ, считая себя страшно обиженнымъ. Парень его, Яшка, служившій и кучеромъ, и лакеемъ, и доѣзжачимъ, поднялся изъ подъ саней съ окровавленнымъ во время паденія лицомъ и энергично выругался, не стѣсняясь присутствіемъ барина.

— Ишь, проклятые разбойники, озарники, чуть не убили, анаsемы! — говорилъ онъ подымая упавшую лошадь. — И супонь лопнула, и гужи оборвались!

— Кто это такіе? — спросилъ Лука Осиповичъ, помогая Яшкѣ. — Я закутавшись сидѣлъ, не видалъ.

— Не знамо кто, сударь, а только не изъ сусѣдей, лошади незнакомыя, да и кучеромъ какой то усатый лѣшій сидѣлъ, нѣтъ тутъ такихъ. Смотри, что недобрые люди какіе нибудь. На передней то тройкѣ мужчина сидѣлъ и женщина, а промежъ нихъ не то еще человѣкъ, не то узелъ какой то. Гляди, что грабители.

— Вѣдь они отъ насъ скакали, — тревожно замѣтилъ Лука Осиповичъ.

— Мало ли тутъ дорогъ и акромя насъ, баринъ.

— Все же надо поспѣшить, у меня сердце не на мѣстѣ.

— Да вотъ и справились, и поѣдемъ.

Ужъ подъѣзжая къ усадьбѣ, Лука Осиповичъ понялъ, что дома у него неблагополучно. Ворота были заперты снаружи, и отъ нихъ шли слѣды многихъ лошадиныхъ и человѣческихъ ногъ; собаки заливались отчаяннымъ, тревожнымъ лаемъ, и никто не выходилъ на этотъ лай. Лука Осиповичъ однимъ взмахомъ могучей руки сбилъ съ калитки замокъ и вбѣжалъ на дворъ, потомъ въ сѣни. Яшка, держа на-готовѣ охотничій ножъ, слѣдовалъ за нимъ.

Дверь въ комнаты оказалась отворенною.

— Господи, что же это? — съ ужасомъ прошепталъ Лука Осиповичъ и бросился во внутреннія комнаты.

Все цѣло, все стояло на своихъ мѣстахъ, но въ комнатахъ ни души, ни звука.

— Катя, Катенька! — кричалъ Лука Осиповичъ, бѣгая по всѣмъ комнатамъ. — Катюша! Глашка!..

— Убѣгла наша барыня, вотъ что, — мрачно сказалъ ему Яшка.

— Что?!

— Убѣгла барыня.

— Какъ убѣгла? Что ты говоришь, разбойникъ? Убью я тебя за эти слова твои!

— Есть воля ваша, а только я правильно говорю. Нѣтути ихъ, нигдѣ нѣтути. И Глашка съ ними убѣгла, проклятая.

— Такъ увезли ее, увезли! Украли мою Катеньку, похитили!

— Убѣгла…

— Молчи, холопъ! — бѣшено крикнулъ Лука Осиповичъ, хватаясь за ножъ, съ которымъ онъ на медвѣдя хаживалъ. — Душу вышибу за такое слово!

— Не гнѣвайтесь, баринъ, извольте выслушать. Если бы украли, такъ Глашку бы не взяли, а то, вишъ, вмѣстѣ пропали. А вонъ и коммодъ съ барыниными вещами открытый стоитъ, вещи изъ него брали, укладывались.

— Гдѣ же люди всѣ? Гдѣ Прошка, Евстигнѣй, Машка?

— Въ кухнѣ всѣ дрыхнутъ, мертвецки пьяные.

— Буди ихъ, на смерть ихъ бей и ко мнѣ! Они должны знать, кто тутъ былъ, они видѣли!

— А вотъ сичасъ допросимъ ихъ, лѣшихъ, я ихъ подыму, образумлю.

Но это сдѣлать было не легко даже и такому дотошному, ловкому малому, какимъ былъ Яшка. Онъ будилъ дворню и пинками, и ударами доброй нагайки, и снѣгомъ, но они спали, какъ мертвые, и только мычали. Обливъ всѣхъ холодною водой, Яшка кое какъ привелъ ихъ въ себя. Долго люди ничего не понимали, таращили глаза, скребли затылки, но когда они догадались, что въ домѣ случилась бѣда, что пропала барыня, то съ воемъ повалились барину въ ноги. Изъ сбивчивыхъ разсказовъ можно было понять правду. Пріѣхалъ баринъ Черемисовъ, гусаръ, и гостилъ у барыни, кушалъ съ нею чай, а деньщикъ гостя угощалъ дворню водкой, ромомъ, напоилъ всѣхъ, и всѣ, мертвецки пьяные, заснули гдѣ попало и дальше ничего не помнили, не видѣли. Староста Игнатъ приходилъ изъ деревни, посидѣлъ въ кухнѣ, но часу въ восьмомъ ушелъ домой въ деревню. За нимъ сбѣгали теперь, разбудили, привели въ господскій домъ, а за нимъ пришло человѣкъ десять мужиковъ, но ни староста, ни мужики ничего не знали и не слыхали, да и не могли слышать.

— Батюшка баринъ, чтожь это такое? — со слезами говорили дворовые. — Прости ты насъ, окаянныхъ, и прикажи намъ вернуть барыню, которую мы проворонили. По щепочкѣ мы разнесемъ домъ твоего обидчика, самого его на веревкѣ приведемъ къ тебѣ, на осинѣ повѣсимъ!

— Всю его челядь перевѣшаемъ! — подхватили и мужики, во главѣ со старостой.

Крѣпостные очень любили Луку Осиповича и звали его «отцомъ» не для краснаго лишь словца, не для лести, а искренне, отъ души, считая его дѣйствительно благодѣтелемъ, другомъ, заступникомъ, почитая, какъ родного отца. Онъ входилъ во всѣ ихъ нужды, работалъ наравнѣ съ ними и былъ старшимъ въ этой семьѣ изъ тридцати мужчинъ съ ихъ женами и дѣтьми. Барщина у Луки Осиповича была легкая, не могущая обременить и самаго неисправнаго мужика, о какихъ либо наказаніяхъ никто и не слыхивалъ, развѣ ужъ очень разсердится Лука Осиповичъ на неисправимаго лѣнтяя или пьяницу и потреплетъ его за вихоръ, дастъ ему по затылку и прогонитъ съ глазъ долой. Самъ онъ лѣчилъ захворавшаго мужика, самъ ухаживалъ за нимъ, многихъ обучилъ грамотѣ въ долгіе зимніе вечера. Мужики жили у него хорошо, безъ ужина спать не ложились, въ праздникъ пекли пироги, одѣвались исправно. Въ годъ падежа Лука Осиповичъ заложилъ свою деревеньку и купилъ всѣмъ мужикамъ, потерявшимъ скотину, и лошадей, и коровъ. Благодаря дружнымъ усиліямъ поднявшихся на ноги мужиковъ, Лука Осиповичъ имѣлъ возможность черезъ годъ же выкупить свою деревеньку. Мужики видѣли въ немъ не только добраго, душевнаго барина, но и разумнаго хозяина, неутомимаго работника, сильнаго и тѣломъ, и духомъ человѣка. «Маниловщины» не было въ отношеніяхъ Коровайцева къ мужикамъ, онъ не миндальничалъ съ ними, не былъ краснобаемъ, а тихо и прочно любилъ ихъ и уважалъ за выносливость, за трудолюбіе, за то, что они любили «матушку землицу» такъ же, какъ и онъ любилъ ее. Онъ даже не вмѣшивался въ ихъ дѣла, предоставляя имъ самимъ судиться и разбираться въ своихъ дѣлишкахъ, но всегда съ охотою приходилъ на помощь, когда его звали. Разные земскіе чины, подъячіе, крючкотворы не смѣли носа сунуть къ мужикамъ Луки Осиповича, а мужика, который задумалъ было торговать виномъ и давать крестьянамъ деньги въ ростъ, Лука Осиповичъ собственноручно поколотилъ и прогналъ въ городъ на оброкъ, а тягло его отдалъ обездоленной семьѣ, вставшей въ затруднительное положеніе послѣ пожара. Появленіе въ домѣ красавицы жены не заставило перемѣниться Луку Осиповича, хотя расходы значительно увеличились. Онъ только «сократилъ» самого себя. Продалъ дорогую верховую лошадь, на половину уменьшилъ охоту, пересталъ курить сигары, останавливался, пріѣзжая въ Москву, не въ гостинницѣ, а на постояломъ дворѣ и тому подобное.