— Ее легко было удалить безъ всего того, что ты продѣлала съ нею. Потомъ вотъ эта Надежда, — зачѣмъ ты отняла ее у жениха?
Катерина Андреевна вскочила.
— А ты не понимаешь? — крикнула она… — Ты не можешь оцѣнить той заслуги, которую сдѣлалъ намъ Черемисовъ? Вѣдь ему ты обязанъ, что я здѣсь, вѣдь благодаря ему я вдова, такъ чѣмъ же бы ты наградилъ его? далъ бы денегъ, что ли?
— О, для него я готовъ на все, ты это знаешь, но дѣло-то въ томъ, что вѣдь онъ не требовалъ этого, онъ и не думалъ отнимать эту понравившуюся ему дѣвушку у ея жениха, это ужъ ты захотѣла, твое я желаніе это исполнилъ. И мнѣ думается, красавица ты моя, богиня моя, что у тебя сердце недоброе, и я боюсь. Ты прости меня!
Павелъ Борисовичъ потянулся къ Катеринѣ Андреевнѣ, но она отодвинулась отъ него.
— О, не ласкайте меня, если я такая злая, такая змѣя!
— Катя, да вѣдь я просилъ у тебя позволенія поговорить откровенно, чтобы все разъяснить, чтобы уничтожить всѣ тѣ «перегородки», которые могли быть между нами! вотъ съ какою цѣлью я говорилъ все это, я хотѣлъ разъяснить все это, успокоить самого себя.
— И обвинили меня въ безсердечности, въ жестокости? Я должна была позволить вамъ имѣть тутъ цѣлый гаремъ, въ которомъ я была бы старшей, до поры, до времени, конечно? Вы ошиблись! Да, я ненавидѣла вашихъ фаворитокъ, ненавидѣла, боялась ихъ и хотѣла всѣхъ ихъ удалить, перевести, чтобы быть вашею женою, подругой вашей жизни и хозяйкой этого дома, а эту… какъ ее тамъ? Надю эту, какъ вы ее называете, я хотѣла отдать человѣку, который для меня и для васъ не пощадилъ себя, который полюбилъ ее и ужъ конечно, получше какого то тамъ торгаша. И вотъ вы заподозрили меня въ жестокости, вы наканунѣ почти нашей свадьбы выговариваете себѣ этимъ объясненіемъ право имѣть и потомъ фаворитокъ! О, быть можетъ, вы и Наташку куда нибудь спрятали для того, чтобы потомъ снова водворить ее у себя! Такъ знайте же, сударь, что этому не бывать! Я завтра оставляю васъ и уѣзжаю. Повѣрьте, что я составлю себѣ партію, я хороша и знаю это и умѣю свою красоту промѣнять на счастіе, на золото. Я теперь не дѣвочка, какою меня взялъ покойный Коровайцевъ, я знаю себѣ цѣну!
— Катя, дорогая, что ты говоришь? — бросился къ ней Скосыревъ. — Я повторяю тебѣ, что безумно люблю тебя и говорилъ для того, чтобы выяснить наши отношенія, чтобы выслушать твое объясненіе, а ты… ты грозишь разрывомъ! Ты мало любишь меня, Катя! Иди ко мнѣ и все кончено. Клянусь тебѣ, что никогда ничего подобнаго ты не услышишь отъ меня. Иди же ко мнѣ, обойми и прости.
Павелъ Борисовичъ пошелъ къ Катеринѣ Андреевнѣ, но она слегка отстранила его рукою и проговорила:
— Если миръ, то вотъ на какихъ условіяхъ: чтобы быть огражденной отъ вашего произвола, отъ всѣхъ вашихъ затѣй, которыя могутъ вернуться къ вамъ, я должна имѣть ваше заемное письмо на триста тысячъ рублей. Я хочу быть покойною, хочу оградить себя или… или прощайте навсегда! Завтра меня не будетъ уже въ вашемъ домѣ.
— Катя, я дамъ тебѣ заемное письмо на все мое состояніе! — съ жаромъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Мнѣ пріятно быть твоимъ рабомъ, пріятно лечь у твоихъ ножекъ, я до безумія люблю тебя! Катя, дорогая, милая!
Катерина Андреевна опять отстранила его.
— Когда письмо будетъ у меня, — я ваша, а пока прощайте, пора спать.
— Катя!
— Ни слова болѣе, это мое условіе. До свиданія, покойной ночи.
Катерина Андреевна позвонила, дернувъ сонетку, и въ ту же минуту изъ однѣхъ дверей вошла Глафира, и изъ другихъ дежурная горничная, одна изъ тѣхъ, которыя остались внѣ подозрѣнія.
— Ванну мнѣ, и постель, — приказала Катерина Андреевна и ласково и нѣжно обратилась къ Павлу Борисовичу со словами: — Покойной ночи, сладкихъ сновидѣній!
Павелъ Борисовичъ низко поклонился и пошелъ. Въ эту минуту за шумомъ вѣтра послышался рѣзкій и продолжительный свистъ. Такой же свистъ раздался съ другаго конца усадьбы.
— Что это? — вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, спросила Катерина Андреевпа.
— Вѣроятно, ночныя сторожа, — отвѣтилъ Павелъ Борисовичъ и прислушался.
Сейчасъ же за свистомъ раздались усиленные и тревожные звуки трещетокъ, съ которыми ходили по усадьбѣ сторожа, а три громадныя овчарки, спускаемые съ цѣпей только на ночь, съ яростнымъ лаемъ бросились къ той сторонѣ, гдѣ господскій садъ соединялся съ лѣсомъ и былъ отдѣленъ отъ него каменною оградой. Чрезъ минуту лай превратился въ какой то ревъ, затѣмъ раздался визгъ одной собаки, другой, третьей и все смолкло, только трещетки сторожей еще чаще и усиленнѣе загремѣли.
Всѣ въ комнатѣ стояли какъ окаменѣлые.
— Но что же это, однако? — тревожно проговорилъ Павелъ Борисовичъ.
Въ эту минуту раздался еще свистъ, еще, и вотъ кто-то пронзительно закричалъ въ глубинѣ двора, а во мракѣ ночи за садомъ вспыхнулъ огонь, другой, третій.
Павелъ Борисовичъ бросился къ сонеткѣ.
— Поль, не покидай меня, не покидай, это они, это разбойники! — съ воплемъ бросилась къ нему Катерина Андреевна. Пронзительно завизжали Глафира и горничная.
— Смирно! — крикнулъ на нихъ Скосыревъ. — Запереть комнату и ни съ мѣста! Не бойся, Катя, это вздоръ, этого быть не можетъ! Я подыму сейчасъ людей, я переловлю этихъ мерзавцевъ, если это они. Пусти меня, дорогая, не бойся!
Онъ почти на рукахъ донесъ Катерину Андреевну до кушетки и бросился изъ комнаты, крикнувъ Глафирѣ приказаніе запереть дверь и заставить ее мебелью.
Въ домѣ поднялась уже суматоха. Всѣ слышали происходившее въ усадьбѣ и всполошились. Ревомъ ревѣли дѣвушки и казачки, бѣгали изъ комнаты въ комнату помѣщики, натягивая на себя одежду и безцѣльно толкаясь; мрачно и какъ то зловѣще стояли тамъ и сямъ лакеи, переглядываясь другъ съ другомъ.
— Что это? — крикнулъ Павелъ Борисович, подбѣгая къ одному изъ лакеевъ.
Тотъ вытянулся и поблѣднѣлъ.
— Что это, спрашиваю я?
— Н-не могу знать.
— Разбойники, сударь, — угрюмо отвѣтилъ другой. — Собакъ перебили, сторожей тоже, кажись. Изъ окна изъ этого видно вотъ… Человѣкъ десять перелѣзло черезъ заборъ, а теперь ворота отпираютъ…
— А что же дворня? Что челядь вся дѣлаетъ? Охотники гдѣ, конюхи?
— Что-жъ конюхи? Конюхи, чай, заперты, какъ въ западнѣ.
— Запирай двери, живо! Оружіе берите изъ кабинета и боскетной, заряжайте всѣ ружья, пистолеты!
— Что-жь, сударь, заряжать? Теперь, стало быть, шабашъ, теперь…
Лакей не договорилъ и покачнулся отъ здоровенной затрещины Павла Борисовича.
— Молчать, собака, и слушаться! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, какъ кричалъ, бывало, эскадрону. — Перваго убью изъ своихъ рукъ, который ослушается! Запирай всѣ двери, заставляй мебелью, сундуками, бери оружіе!
Онъ бросился въ кабинетъ и въ потьмахъ нащупалъ стѣну съ развѣшаннымъ оружіемъ. Схвативъ, что попало, онъ вернулся въ угольную комнату и крикнулъ, чтобы зажигали свѣчи во всѣхъ комнатахъ. Съ умысломъ или отъ страху его не слушали, и онъ принялся наносить удары ножнами тяжелой кавалерійской сабли направо и налѣво. Тамъ и тутъ вспыхнули свѣчи. На дворѣ между тѣмъ по всѣмъ направленіямъ сверкали фонари, раздавались голоса, со скрипомъ и грохотомъ отворялись ворота и гдѣ то яростно и пронзительно кричалъ человѣкъ, котораго, вѣроятно, били. Всѣ эти звуки покрылъ выстрѣлъ, потомъ другой, третій, а затѣмъ раздались крики, брань, вопли.
— Псари вырвались и стрѣляютъ, — шепнулъ одинъ лакей, дрожа всѣмъ тѣломъ, неуклюже и нехотя подвигая столъ къ запертой двери.
— Переколотятъ всѣхъ, ежели такъ, — отвѣчалъ другой.
— Толкуй! — угрюмо отвѣтилъ третій, утирая кровь изъ разбитаго ножнами сабли носа. — Для очищенія совѣсти стрѣляютъ, чтобы послѣ отвѣта не давать. Кому охота взаправду то стрѣлять? Всѣ подготовлены, всѣ перемѣны, какой ни на есть, ждутъ.
— Такъ, можетъ, отпереть двери то, Тихонъ Андронычъ? — шепотомъ спросилъ молодой лакей.
— Дуракъ! Ты запирай, ружье вонъ возьми, чтобы послѣ въ отвѣтѣ не быть, а они попадутъ и въ окно, не бойся!
Павелъ Борисовичъ разбудилъ крѣпко спавшаго Черемисова, и они теперь вдвоемъ бѣгали по комнатамъ и отдавали приказанія. Въ одной сорочкѣ, въ сапогахъ со шпорами, всклокоченный и полупьяный послѣ ужина, Черемисовъ грозно и властно командовалъ, бѣгая по комнатамъ съ саблей наголо въ одной рукѣ и съ пистолетомъ въ другой.
