— Оказалось — мое счастье.

Разговор бросил ее в жар. Разговор окончен. Но Ольга удерживает в ладонях тепло телефонной трубки. Не выпуская из рук, как залетевшую вдруг птичку. Мелкую горячую птичку. Ее жаркое тельце.

Года на три-четыре.

Ей представляется, что она в полной тьме. В темноте… И что некий вневедомственный лучик света, случайный, заблудившийся, соскользнул и упал на нее.

Улыбнулась.

И негромко, на пробу, произносит, ух, ты!.. словцо, которое так часто и так запросто произносит Максим:

— Батя.

*

Объявившийся отец Максима — горячая новость, которая сестрами обсуждается по телефону сразу же. Не знак ли Ольге с синего-синего неба? Не в помощь ли ей?.. Отец лепит сына. Отец умело прощупывает сына. Разве нет?.. Как скульптор!

Инна тут же! Спешит с наглядно утверждающей мыслью: — А разве наш отец не скульптор? В этом суровом смысле… Не пытался разве слепить нас обеих на свой диссидентский вкус?

— Не знаю.

— А я знаю. Я нет-нет и слышу за спиной… А-а! Дочь Тульцева? Что вы от нее хотите!.. Того самого?

— А для меня “дочь Тульцева” — как натужная нагрузка при первом общении с мужчиной. Как клеймо. Которое хочется скрыть. Что-то вроде клейма миледи… Клейма, от которого попахивает долгим женским одиночеством.

Инна смеется: — Ну-ну. По тебе не скажешь о долгом женском одиночестве… Миледи!

Ольга тоже смеется: — Ах, злюка!

Сестры при счастливом случае не прочь поддразнить одна другую.

Но вот уже Инна возвращается к бодрящей сегодняшней новости: — Ты, Оль, лучше расскажи еще про Максимкиного отца. Про голос… Как именно он говорил… По голосу можно угадать многое. Можно предвидеть.

— В голосе была забота. Честный, сильный мужской баритон.

— Сибирский Батя?

— Вроде бы так.

— Поддержка?

— Это был голос, которому хочется верить.

Неподалеку от Ольги возник Коля Угрюмцев. Юнец что-то сердито бормочет. Ставит мольберт и стул перед очередной репродукцией. Взял кисть… Но положил… Опять взял.

Инна услышала и спрашивает: — Что у тебя за шум?

— Коля.

— Продолжает копировать?

— Маниакально… Но прежде чем взяться за кисточку, он долго ищет рабочее место. Как собачонка, которая забыла свой дом — и не знает, где лечь. Ей всюду жестко. Чужие запахи!..

— Но ты говорила, он озлобленный.

— Временами.

— Где-то же есть у него мать, отец.

— Он не говорит.

— Ты, Оль, обещала его не гнать.

— Не гоню. И сама себе говорю — ведь здесь, в этой студии, жили не самые тихие люди. Время андеграунда! Малознакомые, чужие, разные, а ведь жили… не признавали друг друга!.. однако же ночевали рядом!

— Делились едой!

— Именно! Семь-восемь человек впритирку — и ничего. А теперь один малолетка, неужели в тягость!.. Обуржуазилась, госпожа Тульцева, говорю я себе.

— Конечно. Кормишь его?

— Суп жидкий, хлеб тонкий!.. Инночка, он так скромно ест… Так мало… Просто грех говорить, что его кормлю.

— Странный.

— И может быть, больной. Я вообще не знаю, как такие юнцы появляются на свет. Как и с кем прошли их детские годы? Как они едят… Где спят?

Инна зевает:

— Ладно. Ночь уже… Давай на сегодня прервемся…

Коля как раз нашел себе и своей кисточке место. Копирует.

*

— Нет, нет, сестренка. Не вешай трубку. Поговорим о Максиме. В какой-то момент я подозревала, что он… как бы это сказать!.. по-современному…

— Жиголо.

— Ну, да, да, слегка жиголообразный современный мужик… но нет, Инна!.. Он просто-напросто наш домашний дурной классический самородок. Безбашенный абсолютно. Весь в прорыв!..

Голос Ольги полон восторга:

— А его проблемные друзья — действительно талантливые, дерзкие и действительно нигде не тормозящие. Московская рок-группа “Квинта”! В будущем знаменитая, а?!

— Оля… Пора спать.

— Он выпросил у меня последние сто долларов. Он несет им мои деньги как радость!

— Ну, хватит.

— Он так и говорит — Лёльк! мы пробьемся!.. Я, говорит, несу им твою чертову зеленую бумажку, как несут последний ржавый патрон!

— Хватит, Олька! Перестань!.. Не рассказывай мне… Когда ты говоришь о мужчине, я тоже, мало-помалу, в параллель, влюбляюсь в него… Прекрати! Так страстно рассказываешь. Да еще на ночь глядя!

— Но Максим открытый! широкий! не алчный!.. Как жаль, что у меня кончились эти чертовы зеленые бумажки!.. Он теперь выскребывает, нашаривает у меня по карманам затерявшиеся монеты… Даже мелкие… Но все открыто. Не таясь!

— Любовь, — сочувствует старшей сестре зевающая Инна.

— Любовь… Но как быстро этот сладкий сахар тает! Этот мед.

Ольга не увидела, что за ее спиной, делая опасливый обходной круг, появился Максим.

Увы, вопреки Ольгиным словам (или уже обгоняя ее слова), Максим как раз ступил в новую полосу отношений (тоже, впрочем, классическую) — теперь он сам забирает кое-что из Ольгиной студии. Сам и по-тихому. Конечно, мелочовка… Пустячки, что не намного серьезней найденных, нашаренных, нарытых по ее карманам монет… В его крепких руках всего лишь несколько репродукций Кандинского, кое-как свернутых в рулоны. Уносит.

Крадучись. Как неверный муж, изгнанный в прошлый понедельник.

Коля Угрюмцев, как ни маниакально, как ни отрешенно и тупо водил он туда-сюда кисточкой, — услышал крадущегося. В ушах пацана застыла образцовая детдомовская тишина. Простуканная чьими-то ночными шагами… Встревоженный Коля бросает кисточку, встает со стула — и навстречу.

Макс Квинта на десять лет старше и на голову выше его — плечистый мужчина! — и конечно же он захватывает инициативу: — Колян? Ты чего не спишь?

— М-м-малюю.

— Малюй дальше. Молодец.

— А ты ч-чего?

— А я — это я.

— Ч-чего взял?

— Мне нужно. Считай, что просто бумага.

— Это не б-бумага. Это ж-живопись.

— Но если глянуть с обратной стороны — бумага?.. Это репродукции, Колян, а не живопись. Притом старье. Отстой. Хлам.

— Нет, не х-хлам.

— Да ладно. Не твое дело… Малюй дальше.

Максим пытается тихо уйти. Зачем шуметь ночью?

Юнец, однако, как ни юн, преграждает путь к двери:

— Куда п-поволок?

— Тебя не касается.

— К-касается. Как раз э-э-эти к-картинки я еще не рисовал.

И вопит:

— Ольга! Ольга!

Ольга бросает телефонную трубку. И тут же сама бросается к безбашенному похитителю самого святого.

— С ума сошел. Это же ранний Кандинский!

— Хочу продать одному мазилке… Лёльк! Мои парни на пределе. Голод! Настоящий голод! С утра сразу продам. Спущу аж по две-три сотни рублей за репродукцию — я уже навскид сговорился.

— Максим!

— Ни барабанщик, ни вокалист, Лёльк, не гонятся за похудением.

— Максим!

— Оль!.. Ты же все прекрасно понимаешь. Репродукции — это отстой. Вчерашний! Несъедобный!.. У тебя такого добра полным-полно. В несметном количестве.

— Но это — Кандинский! Тебе же так нравилась угловатость этих линий. Эта работа напоминала тебе... молоденькую школьную учительницу.