Но давайте на конкретных примерах посмотрим, как проявляется эта его анархическая свобода. Пример номер один есть уже рассмотренная нами выше творческая активность Незнайки. Она просто-таки “взорвала” ситуацию в размеренно живущем Цветочном городе. Все было спокойно: Тюбик рисовал, Гусля играл, а Цветик сочинял стихи. Порядок. Тут на сцену выходит Незнайка со своей трубой, портретами и стихами. От порядка не остается и следа. Как уже говорилось, все кричат и грозят. Все цепляются за уже имеющееся в наличности бытие. Все боятся. Члены любой упорядоченной системы, очевидно, нутром чуют, что правы были древние, утверждая, что надо опасаться любых, самых невинных даже новшеств, так как они несут с собой опасность разрушения порядка вообще. В итоге Незнайку заставляют “замолчать”.
К куда более серьезным последствиям привело посещение Незнайкой Солнечного города. Как вы, вероятно, помните, его посещение привело именно к тому, что на смену порядку пришла полная анархия, обуздать которую оказалась способна лишь некая потусторонняя сила (волшебник). “В городе так плохо стало… А ведь как хорошо было, пока ты не появился тут со своей волшебной палочкой!” (2.29) — говорит Незнайке его совесть. Плохо-хорошо — никуда не годные в данном случае определения. За порядком всегда кроется нечто, в любой момент готовое прорваться наружу. В Ираке был порядок до тех пор, пока не рухнула статуя Саддама, в Солнечном городе был порядок, пока туда не приехал Незнайка. После приезда Незнайки Солнечный город превратился в одно сплошное поле эксперимента без конца и края. Чего только стоят музыкальные эксперименты, местами весьма напоминающие поп-механику Сергея Курехина (описание оркестра: “один из… коротышек играл на консервной банке, другой пел, третий пищал, четвертый визжал, пятый хрюкал” /2.27/)! Вот, например, замечательная цитата, точно описывающая атмосферу эксперимента: “Театр тоже не избежал новых влияний. Нужно отметить, что большое значение во всем этом деле имела мода. Как только один из самых видных театральных режиссеров нарядился в модный костюм с широченными желто-зелеными брюками и в пестрый беретик с кисточкой, он сейчас же сказал, что театр — это не музей, он не должен отставать от жизни, и если в жизни теперь все делается не так, как надо, то и в театре следует делать все шиворот-навыворот. Если раньше зрители сидели в зале, а актеры играли на сцене, то теперь, наоборот, зрители должны сидеть на сцене, а актеры играть в зрительном зале. Этот режиссер, имя которого, кстати сказать, было Штучкин, так и сделал в своем театре. Поставил на сцене стулья и посадил на них зрителей, но поскольку все зрители не поместились на сцене, он остальную часть публики посадил в зрительном зале, а актеров заставил играть посреди публики” (2.27). Автор, похоже, не замечает, что он, описывая атмосферу эксперимента, употребляет все те же термины, которые употреблял, описывая самого Незнайку. Яркий, непривычный стиль в одежде, “шиворот-навыворот”. Хотя Незнайка, казалось бы, не имеет прямого отношения к анархии, воцарившейся в городе (он превратил ослов в коротышек, а уже эти коротышки учинили анархию), однако на самом деле все в ней несет отпечаток самого Незнайки. Мы видим, во что превратился бы Солнечный город, будь все в нем Незнайками. Жить в нем стало бы невозможно. Эксперимент нужен, но он не может быть безграничным. Элемент хаоса превращается в хаос как таковой, анархические тенденции превращаются в борьбу всех против всех. Между тем элемент хаоса необходим, иначе порядок превратится в рутину. Чтобы осознать необходимость порядка, нужно сделать глоток свободы, пусть и чрезмерный. Надо пройти через это. Возможно, именно Незнайка и подобные ему, внося беспорядок, тем самым олицетворяют собой необходимость порядка. Милиционеру в мегаполисе уже не надо задавать себе вопрос: зачем быть милиционером, если можно им не быть. Он видит, что было бы, если бы его не было. При этом милиционер остается несвободным, а свободным остается Незнайка. Он продолжает нести с собой свой хаос и сеять анархию вокруг себя. Но анархия эта плодотворна.
Порядок, испытывающий себя на прочность в “Приключениях Незнайки и его друзей”, а затем в “Незнайке в Солнечном городе”, продолжает подвергаться нападкам Незнайки и в “Незнайке на Луне”. Более того, в конечном счете прибытие Незнайки на Луну стало первым звеном в цепи, приведшей к революции, к свержению капиталистической системы. Впрочем, революционером его назвать нельзя, его анархичность слишком “не направленна” для этого, слишком анархична. И вот, однако, факты. Построена ракета, назначено время отлета, все в порядке. Незнайку не хотят брать, он провинился. Но порядка как не бывало. Ракета улетает с Незнайкой и с втянутым им в авантюру Пончиком. При этом Незнайка не хотел улетать без остальной команды космонавтов, но что поделаешь, если, за что бы он ни взялся, все получается “не так, как надо”. Если уж ты несешь с собой хаос, то хаос следует за тобой.
Или вот еще одна ситуация. Незнайка в тюрьме на Луне. Тут уж он совсем тихо ведет себя, ну, одним словом, сидит себе и сидит. Не высовывается, хотя, по обыкновению, быстро оказывается в центре внимания. Итог: все заканчивается повальной потасовкой и полицией, ворвавшейся в камеру (3.10). Что тут поделаешь? Оказавшись в незнакомом окружении, Незнайка остается верен себе, верен анархии в себе. Своей анархической свободе.
Но нам остается рассмотреть еще одну грань свободы Незнайки. Эту свободу можно назвать свободой ребенка. Этот аспект свободы есть аспект волюнтаристский, свободы, понимаемой как свободы делать все, что захочу, именно так, как это делает ребенок. Хочу — и все тут. Утверждение, не сдерживаемое никакими рамками. Утверждение, не оглядывающееся ни на что. Утверждение, не желающее сообразовываться с понятием о возможном. Хочу — и поеду путешествовать, хочу — и полечу на Луну. Хочу — и полечу.
И, конечно, перед нами ребенок. Трудно найти более по-детски беззаботное существо, чем Незнайка. Ему также, например, совершенно точно свойственна определенная аморальность — отсутствие выработанных воспитанием (взрослыми) общепринятых правил поведения — и связанная с ней жестокость (всем известно, как могут быть жестоки дети). Вспомним, например, как коротышки летели на воздушном шаре. Все мешки с песком были уже выброшены за борт, а корзина продолжала падать. Встал вопрос — что делать. Тут разворачивается следующий диалог:
“— Что же тут придумаешь? — сказал Винтик. — Если бы у нас были мешки с песком, можно было бы сбросить один мешок.
— Правильно! — подхватил Незнайка. — А раз мешков у нас больше нет, то придется сбросить одного из вас” (1.10).
Вот оно — слово утверждения, не связанное ни с какими нормами морали. Но это — совсем не единичный случай, а вполне характерный для Незнайки. В Солнечном городе, как вы помните, он превратил некоего Листика в осла. Это превращение стало поводом для его разговоров с совестью (рупор морали), по ходу которых отношение Незнайки к общепринятой морали становится вполне понятным. Итак, Незнайка и совесть. Совесть зудит и зудит: “Я хочу, чтобы ты был хороший, и всегда буду упрекать тебя, если ты будешь поступать скверно” (2.23). “Я ведь хочу, чтоб ты был лучше. Я не могу спать, когда вижу, что ты поступаешь скверно” (2.26). Сначала Незнайка поражен самим фактом наличия у него совести (!): “А где ты была до этого?” (2.12). При этом уже характерна первая его реакция: “А! — вскричал Незнайка. — Так это ты? Ну, тогда сиди себе и молчи!” (2.12). Однако же поначалу он все-таки находится под впечатлением. Совесть пугает его, мучает. Но проходит время, он привыкает к ней и в лучшем случае начинает относиться к ней с иронией: “Ишь ты! — удивился Незнайка. — Да это ведь совесть! Ха-ха! Давно, как говорится, не слышали!” (2.26). При этом, так как совесть все не унималась, он придумал следующую вещь:
“Ну ладно, ладно! — с раздражением отвечал Незнайка. — Завтра пойду и расскажу все. Пусть милиционер накажет меня. И волшебную палочку пусть заберет! Обойдусь и без палочки. Из-за нее одни неприятности только!
