Уж что-нибудь одно — из двух.

Курсив и целомудренные купюры в обеих цитатах принадлежат мне.

Да, она (Соланас) еще и стреляла в Уорхолла.

?

И. Палхан. Иврит, Хазары и Русская речь. Иллюстрации Л. Фрумина. Иерусалим, 2004, 56 стр.

“ Лапоть созвучен нашему лафут — то есть накрепко обвитый чем-либо”.

1. Фестиваль “Sib Altera-2004” (Новосибирск)

На российском востоке крупнейший театральный фестиваль “Альтернативная Сибирь” Виктории Холодовой выполняет важнейшие культуртрегерские задачи. Представление о том, что культура не может быть провинциальной или столичной, увы, ложно в отношении театра. Тут все зависит от зрительского опыта, от “индекса насмотренности”: если случится, что перестанут в Сибири показывать выдающиеся театральные работы России или олимпийские результаты мирового театра, то тут же зачахнут и все местные рекорды, которых в Новосибирске традиционно много. Книги и кино можно тиражировать и относительно дешево провозить через любые границы, театр же можно привезти только физическим способом, с существенным напряжением и в “оригинальной комплектации”. В последнее десятилетие именно благодаря фестивалю “Sib Altera” Сибири дали почувствовать вкус нового альтернативного театра как мощной новации, взрывающей быстро устаревающие каноны. “Sib Altera” видит свою главную задачу в поиске и пестовании независимых театральных структур Сибири, Урала и Дальнего Востока.

Важно заметить, что погоня за негосударственными театрами в современной России — это погоня за резко сокращающимся, словно нефть, ресурсом. Детища перестройки, осколки эпохи независимости и хозрасчета, альтернативные театры в большинстве своем последнего десятилетия не пережили. Даже в Москве от славной плеяды театров, рожденных в конце 80-х, остался один — “черноеНЕБОбелое” Дмитрия Арюпина. Причины распада целого движения объяснить нетрудно — негосударственная культура живет от случая к случаю, в основном в режиме “одноразовых” проектов, в то время как репертуарный театр требует многолетней стабильности. Негосударственная культура все чаще напоминает периодические издания-однодневки, обещающие своим инвесторам самоокупаемость через год, — с громким стартом и бесславным саморазрушительным финалом.

И все же фестиваль живет полноценно, образуя вокруг себя поле театральной независимости. На последней “Sib Altera” случились два явных фаворита-события, о которых хотелось бы рассказать.

Театр пластической драмы “ЧелоВЕК” Игоря Григурко — феномен-самородок во всех смыслах. Историю этой труппы в жанре этнической хореографии, у которой в многонациональной России нет ни одного аналога, нужно обнародовать максимально широко в доказательство известного постулата, что усилиями пассионариев и культуртрегеров на местах можно сдвинуть горы. Всего лишь выпускник бурятского “кулька”, ученик фантастического педагога с фантастическими ф.и.о. Нелли Дугар-Жабон, Игорь Григурко смог создать в Улан-Удэ театр мирового масштаба и качества, использовав для этого никак не задействованный в культуре мощный пласт российского буддизма в его бурятском заповедном варианте. В городе, который никогда не славился как театральная столица, в 1995 году возник коллектив, доросший до статуса номинанта на высшую театральную премию “Золотая Маска” в конкурсе “Новация”. Но судьба “ЧелоВЕКа” еще более парадоксальна: город труппу отпустил или, проще сказать, упустил. Молодая команда бывших студентов Григурко, не имевшая в Улан-Удэ ни базы, ни помещения, ни собственных квартир, беспрепятственно переместилась в Омск, где усилиями директора Михаила Куликова для “ЧелоВЕКа” были найдены все условия существования и активной гастрольной деятельности. Совершенно ясно, что без должной поддержки столь мобильный театр в будущем легко может переехать намного западней, ведь востребованность этнической культуры во всем мире, переживающем кризис глобализма, невероятна.

Что представляет собой главный спектакль Григурко “Песни дождя”? Все действие на авансцене — там Хранительница; сидя на табуреточке, поддерживая горение ароматических свечей, перематывая клубки суровых ниток, она речитативно пропевает любовную поэзию Далай-ламы VI из XVII века. Пение не горловое, но аутентичное, с раскатами и переливами, само по себе становящееся предметом эстетического наслаждения. Позади Хранительницы труппа демонстрирует свои хореографические номера, акробатические трюки и элементы тибетских ритуалов.

Искусство “ЧелоВЕКа” — триумф идеи евразийства, культурного пути, которое предрекают России политологи, историософы и религиозные деятели. Это “обслуживание” бесконечного сюжета о влюбленном Маугли — сочетание романтической европейской любовной лирики и звериной азиатской пластики. Молодые бурятские лица, иссушивающая, истончающая тела худоба, игривость кошки — на сцене словно бы действует какое-то сказочное племя, “сиамский балет”, осколки тибетской культуры, невесть как забредшие в таежные леса, в глушь языческой Сибири. Гром небесный, живые деревья и ливень — естественная декорация для “ЧелоВЕКа”.

Здесь зрителям предлагают не только отключить мобильные телефоны, но и мозги, обращая внутренние рецепторы на чувственное восприятие восточной акробатики, — почти обнаженные актеры взаимодействуют с шестами и тканями, нейлоновыми коконами, без страховки взмывают вверх под колосники на четыре метра и распинают сами себя на канатах в портале сцены. Они показывают, как тело человеческое может “вызревать” из бесформенной груды мяса — точно так же, как дерево растет вверх из перегноя. Они показывают, как мужчину и женщину тянет друг к другу, — точно так же тянется листочек к солнцу, а солнце — к листочку. Они показывают дохристианский мир, мир Адама и Евы, мир первобытной эротики — с неосознанными желаниями и неискушенной страстью, с любовью, похожей на восточное единоборство.

Другой образ Востока — агрессивного в борьбе и молитве — продемонстрировала молодая команда из Армении, ереванская экспериментальная студия Сурена Шахвердяна. В руках молодежной, буквально тинейджерской труппы оказалась легенда современной европейской драмы — монолог самоубийцы-гения Сары Кейн “Психоз 4.48”. Как и последнее есенинское стихотворение, монолог был найден в комнате повесившейся безумной драматургессы и был дописан за несколько минут до смерти, случившейся примерно в половине пятого утра. Психологи называют феноменом “минуты самоубийств” этот “час между волком и собакой” — наиболее “располагающее” к суициду время. Надо сказать, что отнюдь не сострадание к жертве руководит сознанием европейских театральных интеллектуалов, поднявших британку Сару Кейн как знамя новой литературы для театра, как своего кумира. В ее текстах, написанных еще в здравом уме в конце 90-х, звучат поколенческое отчаяние, бунтарская оппозиция миру, максимальное раздражение действительностью как раз в годы восхода единого европейского сообщества. С русской рокершей Яной Дягилевой следовало бы сравнить Сару Кейн, если бы не драматическая, театральная доминанта, сделавшая ее пьесы максимально эффектными для постановок.

Про таких говорят: видит мир с разных позиций. Поэтому монолог “Психоз 4.48” (перевод Татьяны Осколковой опубликован в журнале “Современная драматургия”, 2004, № 1), написанный рваными строками, расползающимися по странице лесенками, волнами, отдельными островками, легко превращается в диалог — героиня Кейн агонизирует, пребывая в постоянном общении с видимыми и невидимыми партнерами. В исповедальном тексте звучат не страхи умирающего человека и не проклятия оставляемому миру, это чистой воды агиография, житие, экстаз святой мученицы Сары. Ее агония — в попытке найти понимание, буквально слиться с неким любящим существом, обретающим то мужские очертания, то женские, то облик безучастного доктора, последнего из смертных, которого ей суждено было видеть. В монолог попадает все — и сиюминутные наблюдения, и диагнозы, и эпикризы, и размышления, заставляющие уходить от мира все глубже и дальше. Девушка не может смириться с природой самой жизни, с законами сущего: в мире постоянны только разрушение, насилие, неустанное движение к смерти, в котором ей приходится поневоле участвовать. Душа человека не приникает к душе любимого человека, если нет на то Господней воли. Ни любви, ни религиозного чувства, ни страха смерти не переживает Сара за мгновение до гибели. Ее безумие выражается в полной потере контакта с действительностью. Молчание зала в ходе спектакля воспринимается как молчание любимого существа, не отвечающего на духовные запросы героини. Армянский спектакль завершается камнепадом и полной темнотой, демонстрацией кромешного пугающего небытия, куда уходит самоубийца, не дождавшаяся ответа ни от человека, ни от Бога, ни от общества.