Но есть три пива и тоска

горячего копчения.

Лавр не брезжит над челом,

но по крайней мере

есть два моцбарта за столом

и один сальери.

К чаю ценному “Earl Grey”

хлеба нет ни корки.

Но есть родители в Ukrain

и дитя в Нью-Йорке;

во дворе сарай складской

да обувная будка.

И любимый есть — такой,

что и нет как будто.

Беглым прочерком — альков.

Над ним стеллаж сиротский,

где Кенжеев и Цветков

и неполный Бродский.

Чтоб не вымереть как вид

в месте проживания,

можно — в Рим или в Мадрид.

Но истекли желания.

Жестяные берега.

Берестяные святцы.

Прямо скажем — до фига,

чтобы состояться.

Похищение Европы

Плыть и плыть, чтоб с горы не сбросили для примера

всем, замыслившим оторваться, взмахнуть веслом.

Плыть, поскольку Агенор — справа, а слева — Гера,

и куда бы ни повернули — везде облом.

Бог и смертная, обреченные год за годом

дрейфовать, раздувая брызг соляную взвесь.

Два любовника, нарезающие по водам

круг за кругом. Твердыня — там, но свобода — здесь.

В серых сумерках ненадолго смыкая вежды,

твердо зная, что там опаснее, где ясней,

плыть и плыть, огибая все острова надежды,

только плыть, а иначе что ему делать с ней?

Он давно бы развоплотился, упал на сушу,

чтоб в предчувствии неопасных семейных гроз,

разомлев от жары, блаженно вкушая грушу

или яблоко, наблюдать за игрой стрекоз.

Но она, все суда погони сбивая с толку,

забывая, что губы треснули и — в крови,

обхватила его ногами. Вцепилась в холку

мертвой хваткой и повторяет: “Плыви, плыви!”

*    *

 *

В год больших свершений, сплошного штиля

вождь бровастый речи толкал на бис;

на экране плел паутину Штирлиц,

а меня заботливо пас гэбист.

В тот июль, когда пребывали в коме

от жары панельные терема,

лучший кореш мой в узловом парткоме

три окна разгрохал, сойдя с ума.

Он ко мне, как загнанный Че Гевара,

поутру ворвался с разбитым ртом.

И, пока я завтрак разогревала,

колесил по кухне, крича о том,

что советским людям не впрок наука,

если скудным разумом правит бес,

что министр путей сообщенья — сука

и враги проникли в КПСС.

Был, как в фильме ужасов, дик и жуток

человек-двойник у него внутри.

И, дойдя до края за двое суток,

воровато я набрала 03...

И когда, подобно побитой крысе,

мне до боли хочется из угла

возопить “За что?!” в жестяные выси, —

вспоминаю, как я его сдала.

Как его скрутили медбратья, прежде

чем впихнуть в потрепанный “рафик”, но

он еще успел посмотреть (в надежде?)

на мое зашторенное окно.

*    *

 *

Всяк чужой язык словно конь троянский.

Но душе, привыкшей к любым нагрузкам,

все же легче выучить итальянский,

чем тебя ловить на ошибках в русском.

Чтоб в эдемской области жить не ссорясь

и пока жара нас не разморила,

ты меня научишь в марсальский соус

добавлять шафрана и розмарина;

забывать про шапку: не так суровы

зимы здесь, и снег выпадает реже,

чем в моем краю украинской мовы,

а людские глупости всюду те же.

Я легко привыкну к хорошим винам

и к тому, что Рим не способен тихо

размышлять. Ты мог бы норвежцем, финном,

шведом быть — тогда б я хватила лиха.

Если знать язык, можно и без света

бороздить терцинами град латинский,

утешаясь тем, что в иные лета

здесь бродили Бродский и Баратынский.

И в конце концов отразиться в стольких

водах, где кочевники кучевые

расправляются, как на липких стойках

по-славянски смятые чаевые.

*    *

 *

Кто теперь бубнит Горация и Катулла,

возвращаясь вспять, слезу задержав на вдохе?

Нас такой сквозняк пробрал, что иных продуло,

а других, как мусор, выдуло из эпохи.

Кто теперь способен до середины списка

кораблей добраться? Лучше не думать вовсе.

А ловить на спиннинг мелкую рыбку с пирса

и косить на горы в бледно-зеленом ворсе.

Обходить за милю скифа или сармата,

не дразнить варяга и не замать атлета,

чтоб, озлясь, не бросил в спину: “А ты сама-то

кто такая?” Я-то? Господи, нет ответа.

Поплавок, плевок, трескучий сверчок, к нон-стопу

за сезон привыкший в каменной Киммерии,

на крючке червяк, Никто, как сказал циклопу

хитроумный грек, подверженный мимикрии.

Я уже так долго небо копчу сырое,

что давно сменяла, чтоб не попасться в сети,

на овечью шкуру белый хитон героя:

проморгали те, авось не добьют и эти.

И пускай читают лажу свою, чернуху,

стерегут общак, друг в друга палят навскидку.

...Подойдет дворняга, влажно подышит в ухо,

мол, жива, старуха, — ну и лови ставридку.

*    *

 *

Два рыбака по ночной реке

шли на одном плоту.

Первый курил, а второй в тоске

сплевывал в темноту.

Вспыхнули плоские фонари,

вызолотив лоскут

мыса. И первый сказал: “Смотри,

как берега текут!”

Важно второй, перед тем как лечь,

выдавил: “Ерунда.

Суша, глупец, не способна течь.

Это течет вода”.

Плавно подрагивал от толчков

плот, огибая мыс.

В каждом из дремлющих рыбаков

билась рыбешка-мысль.

Но, шевеля голубой осот

и золотой тростник,

Главный Ловец с высоты высот

сонно глядел на них,

предусмотрев, на каком витке

крепкую сеть порвут

те, что висят на его крючке,

думая, что плывут.

Карасев Александр Владимирович родился в 1971 году. Окончил Кубанский государственный университет. Публиковал рассказы в “Октябре” и “Дружбе народов”. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Краснодаре.

Смерть рядового Михайлова

В тот вечер куда-то на точки потребовались баллоны со сжатым воздухом. Пока я шел в компрессорную, я промок и замерз. В Йошкар-Оле в конце октября идет уже и снег. Но в тот вечер лил дождь.

Кабели для связи и управления в ракетных войсках стратегического назначения расположены в тоннелях. В тоннели закачивают сжатый воздух. Когда случается порыв, манометры показывают падение давления, и легко установить место повреждения — очень простая система.