Поэзия Емелина формально вторична или даже третична. Он использует форму настолько залакированную, что она уже сама по себе пародийна. Это Эдуард Асадов, садистская частушка и застольный “Хасбулат удалой”, отраженные и освоенные восприятием среднесоветского человека.

Как святой Шариат

Правоверным велит,

Уходил на Джихад

Молодой ваххабит…

От тоски еле жив,

Оставлял он гарем

И садился в свой джип,

Зарядив АКМ.

Пользуется этой формой Емелин виртуозно, но она очень тесна и предельно банальна. Значит, запрещена к поэтическому использованию; раз запрещена — значит, берем, значит, то, что надо.

Мне довелось присутствовать на публичном чтении Емелина в очень молодой студенческой аудитории. Он читал как раз историю молодого ваххабита. Было необыкновенно любопытно смотреть на реакцию зала: на то, как пунцовели щеки у интеллигентных юношей и девушек, как загорались глаза и в них читался вопрос: да разве так можно со сцены? Разве об этом можно вслух? Значит, можно! Ох, круто! Эта реакция может значить только одно: мы живем в условиях довольно жесткой идеологической цензуры (и это относится не только к России, и даже в меньшей степени к России) и нарушение цензурного запрета — это тоже ворованный воздух. А то, что этот воздух дурно пахнет, я бы в этом обвинял не поэта.

Всем сыгравшим в ящик

Путь за облака,

Где отец любящий

Ждет верного сынка.

Бухнусь на колени,

Я пришел домой.

Ну, здравствуй, в пыльном шлеме

Зеленоглазый мой.

С высоты Земля-то

Кажется со вшу,

Я с него, ребята,

За нас всех спрошу.

Эти строчки написаны намеренно неряшливо, но они по-настоящему печальные. Это уже попытка войти в круг, пересечь границу поэзии, подключиться к силовому потоку поэзии, попытка преодолеть разрыв и превратить энергию отрицания в энергию любви. Насколько эта попытка в случае Емелина окажется продуктивна, сказать не берусь. Не исключено, что пародийная игра — его судьба. Но у этой игры слишком небольшой запас хода, чтобы действительно двинуться в будущее.

“Темная азбука” Дмитрия Тонконогова внешне немного напоминает емелинскую парадоксальную и абсурдистскую игру, но здесь, конечно, совсем другая традиция, почтенная и проверенная временем, — традиция обэриутов. И не только она одна. Герои стихов Тонконогова — это предметы времени.

Переход на зимнее время

Так и замер

С поднесенной ко рту

Ложкою супа

Или:

* * *

Купил цемента три килограмма.

Поставил столб. Вывалилась оконная рама.

На крыше дырку продолбила ворона.

Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.

На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.

В одном глазу — бежин луг.

В другом — небо аустерлица.

Спящий человек совершенен.

А сплю я, должно быть, мало.

Лучший фон любой панорамы —

Байковое одеяло.

Основная интонация поэзии Тонконогова — перечислительная. Поэт берет вещь и рассматривает ее, придирчиво сравнивая с другой вещью. Что из этого выйдет? Как правило, ничего. Вещи несовместимы, потому что самостоятельны.

Русский язык чрезвычайно длинный, но не всякий бы смог

Дотянуться им до кончика носа.

Наблюдатель — тоже одна из вещей, но особенная — это точка отсчета, и эта точка находится во временнбом разрыве, где (когда) вещи самодостаточны, поскольку неизменны, как ложка супа при переходе на зимнее время.

В чем выигрывает Тонконогов? В возможности временнбой перспективы. Содержательно замотивированная поэтика Емелина слишком привязана ко времени, к его острым углам и трудным проблемам, его стихи оказываются немедленно востребованными, потому что они могут быть немедленно употреблены. Конечно, они не годятся на лозунги, но они замечательно подходят для антилозунга — для смехового опрокидывания плакатной истины. Если бы такого опрокидывания не было вообще — стихов бы не было и мы бы о них сейчас не говорили. Но отрицательная мотивация тоже прямо содержательна, почти фельетонна. Ничего этого у Тонконогова нет. Он смеется, удивляется, наталкивается сам и толкает читателя навстречу парадоксальной действительности, но эта поэтика работает уже со “снятым” формализованным содержанием и потому способна сохранить свое действие и продлить его во времени далеко в будущее.

Поэзия Тонконогова — это действительно новый свежий голос. Он интересен и с формальной стороны построения стиха. Поэт демонстрирует пограничную форму: необязательность рифмы, свобода размера, странная действительность, в которой вещи связываются только отношением к наблюдателю и независимы друг от друга сами по себе. Замечательна самоирония поэта.

По радио все время говорят про войну и бандитов,

А я каждый день просыпаюсь с одним и тем же страхом:

Не украден ли посеянный лук?

Самоирония — это сильное поэтическое оружие. Если человек относится к себе иронически, то читатель ему очень многое прощает. Человек, способный увидеть свои не самые сильные стороны, достоин большего доверия, чем безгрешный дидактик.

Рот мой — Аральское море. Неужели все это я?

Две морщины глубокие — Сырдарья и Амударья,

Ноздри что двигатели “конкорда”,

Шестиструнный лоб, не знающий ни аккорда.

Зато подлинность моя сомнений не вызывает.

Тонконогов добивается именно подлинности — через ироническое самоотрицание и отграничение от предмета. А это очень дорого стоит: в мире игры и подмены, симуляции и маски подлинность — это точка опоры.

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.

ГРОТЕСКНЫЙ ШАГ ОБЕЗЬЯН

Лев Лунц. “Обезьяны идут!” Проза. Драматургия. Публицистика. Переписка.

Составление, подготовка текста, комментарии Е. Лемминга. СПб., “Инапресс”, 2003, 752 стр.

И большим форматом, и цветом, и тиснением (золото по зеленому полю) книга эта приводит на память серию “Литературные памятники”. Это и вправду памятник — литератору, прожившему до нелепого короткую жизнь и до странности — особенно после смерти — влиявшему на советскую литературу. А памятники, как известно, возводятся долго.

Какой-нибудь дотошный читатель, надумавший заглянуть в выходные данные, с удивлением обнаружит, что книга, которая сдана в набор летом 2002 года, была подписана в печать только весной 2003-го. И это во времена компьютерных технологий и книжного рынка-Молоха, ежедневно требующего новые жертвоприношения. Но куда удивительней то, чего выходные данные не отразили: в свет, вопреки указанию на титуле, книга вышла только летом 2004-го (уточнение, важное для библиофилов и библиографов).

Однако чтбо каких-то два года, если вспомнить о судьбе самого сочинителя. Бойкий мальчик из интеллигентной еврейской семьи (отец — провизор, а позднее — аптекарь, торговавший, кроме прочего, и оптикой, мать — музыкантша), одаренный, легко усваивающий науку, — и в каком-то смысле приподнятый эпохой, в каком-то смысле сбитый эпохой с толку.

Аттестат, дающий право на получение золотой медали (фактически позволяющий купить эту медаль за собственные деньги и потом запереть ее в шкатулку с семейными реликвиями), — чего стоил такой аттестат в 1918 году, когда Лунц окончил гимназию, и откуда взять деньги не на медаль — на прожитье, если аптека, которой владел почтенный Натан Яковлевич Лунц, реквизирована, а бывшему владельцу пришлось вновь сделаться рядовым провизором.