— Тебе повезло, что ты познакомился с товарищем Слотченко, — значительно добавил адмирал Водыханов. — Ты знаешь, кого он стриг и брил? То-то же.

Он так и не уточнил, кого же стриг Слотченко, — очевидно, припомнил, что некоторых клиентов последнего не следует называть вслух, тем более при ребенке, ибо их имена уже истерты из учебников и старательно изглаживаются из народной памяти.

Но Свирид и не просил уточнений.

“Наверно, Ленина”, — решил он и больше об этом не думал. Кандидатура Сталина не пришла ему в голову, ибо Сталина не мог стричь никто.

Свирид, приодетый наилучшим образом, вприпрыжку спустился по лестнице и выбежал на свежий воздух. Осень надвинулась на него с кокетством перезрелой матроны из примадонн, приветствовала сентиментальной сыростью мостовой с остатками грима в виде разлапистых кленовых листьев; дворники трудились исправно, но за природой не поспевали. “Еще недавно было лето, — промелькнуло в голове у Свирида. — Буквально вчера. Как же так?” Внезапно он понял, что лето и вправду было, оно заканчивалось, но было не с ним, оно было с личностью, воспоминание о которой ощутилось до того неприятным, что Свирид моментально забыл о погоде и устремился за угол. Эта личность навечно осталась стоять в коричневатом коридоре, с недоуменным и укоризненным видом.

Трамвай номер двадцать довез его до монументального здания с колоннами, занимавшего два квартала. Парикмахерская располагалась с торца, и это немного разочаровало Свирида, вообразившего, как он с осознанным правом поднимается по величественной парадной лестнице. Но дверь ничем не уступала дверям, которые принято содержать в местах государственного пользования: двух- или трехметровая (невысокому Свириду почудилось, что пяти), цвета насыщенной подозрительности, с толстой ручкой, за которую пришлось взяться двумя руками, и сразу запахло крепчайшим одеколоном.

Посетителей не было. Слотченко, набросив поверх гимнастерки белый халат, сидел в кресле, предназначенном для клиентов, смотрелся в зеркало и курил папиросу. Любоваться ему было особенно нечем: изжелта-темное лицо с деталями, разбросанными так себе, довольно беспорядочно — нос туда, губы сюда. Про такие лица иногда говорят: высечено из камня, но Слотченко, пожалуй, никто и не вытесывал; черты его содержались в этом камне от природы, а сам камень валялся где-нибудь в придорожной пыли, был подобран скучающим Создателем и по-хозяйски положен в карман небесных штанов. Возможно, это был редкий камень — например, метеорит, явившийся из мировой пустоты.

Позади Слотченко к стенке было присобачено радио, которое назидательно зачитывало некий бесконечный доклад о положении дел в области их планирования и в случае их невыполнения.

При виде Свирида, робко остановившегося на пороге, Николай Володьевич оживился и проворно вскочил.

Свирид замешкался и дальше не шел. Что-то замаячило перед ним: как будто очередная буква? Но Слотченко юмористически нахмурился, погрозил ему пальцем, и видение отступило.

— Желаете подстричься, молодой человек? — Николай Володьевич стал быстро застегивать на себе халат.

— Так точно! — выпалил Свирид. Он почему-то решил, что парикмахеру понравится именно такой ответ. Ведь они как-никак находятся в Доме офицеров. Подстригаясь, Свирид выполнит почетную воинскую обязанность.

— Под ноль? — прищурился тот, берясь за кресло.

Здесь уже Свирид не знал, что ответить. Можно и под ноль. Всех стригут под ноль, сплошь и рядом. Ему, правда, хотелось чего-то особенного, но он не имел понятия, как это назвать.

— А челку можно немножко оставить? — пискнул он.

— Обязательно, — почему-то очень серьезно кивнул Слотченко. — Усаживайся поудобнее. Я видел, что ты сделал.

Свирид перестал дышать — может быть, потому что вдруг объявился человек, имеющий некоторое представление о его тайне; возможно, что и полное представление… А может быть, все дело было в том, что парикмахер слишком сдавил ему горло, затягивая простыню.

— Я видел, что ты сделал, — повторил парикмахер, — и потому оставлю тебе челку. Нельзя состригать все. Ты знаешь, что в волосах скрывается великая сила?

Тот молчал, лицо его пылало, как при скарлатине. Сначала он думал пискнуть, что якобы ничего не делал — не понимает вообще, о чем идет речь. Спустя секунду он передумал пискнуть.

Слотченко зашел сзади, и ножницы лязгнули.

— Ты не один такой, — сказал он с торжественностью, переходившей в безучастность, как и положено в стране, где подвиг становится рядовым событием. — Я тоже умею выходить на коллатераль, и не только я. Таких людей не очень много, и это хорошо, потому что они заправляют событиями и направляют историю. В основном это писатели и офицеры. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Свирид мотнул головой, и Николай Володьевич резко отдернул руку с ножницами.

— Не вертись, пораню! Так понимаешь или нет?

— Что такое колла…— Свирид не докончил, докончил парикмахер:

— …тераль, — кивнул он, и Свирид увидел этот кивок отраженным в зеркале. — Это запасной путь. Другой. По-научному — альтернативный. Когда тебе очень хочется, ты можешь пойти по другому пути. Например, в таком исключительно неприятном случае, который стал разворачиваться у вас дома. Это большой дар, талант, его необходимо развивать.

— Зачем? — спросил Свирид.

Ножницы зависли над макушкой.

— Хороший вопрос. Необходимо, но не всегда. Иногда его надо душить в зародыше. Ты представляешь, какая начнется путаница, если таких людей станет слишком много? Приходится пропалывать. Для этого и существует, в частности, парикмахер при Доме офицеров и Доме писателей. Он отнимает силу… я отнимаю силу. Вот этим. — Слотченко пощелкал ножницами. — Имеющий силу способен отнять ее у другого имеющего силу.

— И вы отнимете? — пролепетал Свирид. Он был готов отдать свою непонятную силу добровольно, без стрижки. Слотченко теперь настолько пугал его, что страхи Свирида утратили очерченность и превратились в клубящийся комок ужаса.

Николай Володьевич усмехнулся:

— Существует разнарядка. Знаешь, что это такое? Можно оставить, скажем, десять человек из ста. А девяносто расстрелять. — Он улыбнулся. — Шучу, не бойся. Разнарядка еще не выполнена, а ты — сын моего товарища. Поэтому ты останешься при силе — разве что немного поделишься со мной, но иначе нельзя. Надо делиться. А потом ты станешь парикмахером.

— Хорошо, — кивнул Свирид. Салон стал двоиться и делиться на рожки, но Николай Володьевич отстриг еще одну прядь, и двоение прекратилось.

— Быстро же ты соглашаешься, — пожурил Свирида Слотченко. — Разве ты не хотел стать писателем?

— Хотел. — На глазах у Свирида выступили слезы.

— А что мешает быть одновременно писателем и парикмахером? Кто тебе запрещает писать?

Мальчик всхлипнул.

— Никто не запрещает, — сам себе ответил Слотченко. — Во всяком случае, пока. Смотря что напишешь. Ты будешь стричь талантливых людей, сильных людей… частица их силы будет передаваться тебе. Ты будешь тренироваться… ведь до сих пор ты раздваивался не нарочно, так? Это получалось само собой?

— Я не хотел, — прошептал Свирид.

— Именно так. А со временем захочешь — и сможешь. И пойдешь в коридор, который тебе больше понравится. И все остальные отправятся туда за тобой.

Свирид набрался храбрости и спросил:

— А что происходит с первым коридором?

Слотченко вскинул жидкие брови:

— Кто ж его знает? Он сам по себе… Там все идет, как шло…

— Но я же там остаюсь? Я видел себя…

— Остаешься. Но это уже другой ты. Какое тебе дело до того, другого? Ему сейчас, может быть, голову отрывают — ты разве чувствуешь?