Отправив свою скудную мебель и подушки контейнером, мы с мужем, дочкой и чемоданом прибыли прямо в Президиум Башкирской АН. Здравствуйте! Ни жилья самим, ни детского сада ребенку нет, и никто нам ничего этого и не обещал. Полная безысходность. Номеров в гостинице, конечно, нет, но даже если они будут, семейных в гостиницу поселять не разрешено. Я оставила мужа с чемоданом, а сама с дочкой Людой — в аэропорт. Там была очень демократическая обстановка, и нас сразу же посадили в самолет, но не пассажирский, а какой-то грузовой, с деревянными лавками вдоль борта. Люда тут же заснула, а у меня то ли после перенапряжения от всех этих переездов, то ли от необычно резкой качки самолета поднялась такая рвота, что я сидела зеленая, как сам самолет, и летчики часто выходили из кабины выяснить — жива ли я. Летчики пытались меня как-то поддержать, говорили, что в небе, как и на земле, дороги не ровные, ухабистые, шутили, проявляли столько заботы. И все бесполезно, пока не сошли в Горьком на землю. Я оставила на неопределенный срок Люду у бабушки Нины Ивановны и в Уфу полетела уже нормальным самолетом. И занялись мы со Львом совершенно бестолковым делом: с утра до ночи ходить и спрашивать — не сдаст ли кто комнату на троих. Под вечер идешь уже не чувствуя ног, впереди постовой, пройти там, где надо, сил нет, вытягиваешь из кармана рубль, молча отдаешь ему, он так же молча берет, и мы молча переходим в неположенном месте. Наконец нашли неплохую квартиру.
Комната с пятью окнами на юг и восток. Приличная кухня по пути в комнату, есть сарай для дров, но нет совсем печи — никакой. Искали по Уфе печника, нашли, он сделал такую печь-плиту с духовкой, что трех-четырех поленец хватало, чтобы сготовить ужин и обед на завтра, вскипятить чайник и поставить его в духовку, при этом чай оставался горячим до следующего вечера, то есть сутки. Вот что значит старые дореволюционные печники. Мы сами носили мастеру кирпич, убирали мусор, сдирали и клеили новые обои, красили полы, наконец, купили эту комнату в такой последовательности: на заработанные на Урале деньги нам было разрешено купить машину прямо на Горьковском заводе, затем мы ее пригнали в Уфу, там продали и полученные деньги заплатили за квартиру.
Дом, где была куплена квартира, стоял почти на обрыве, а внизу шла железнодорожная ветка Москва — Уфа. До революции это был дом железнодорожного машиниста. Революция разделила его на восемь квартир. В них жили шофера, продавцы, медсестра с мужем-физкультурником, какая-то женщина с неженатым сыном, которому, как говорили, она служила иногда в постели, из-за чего не разрешала жениться, и просто старая и страшно худая женщина, наторговавшая собой нужную сумму. Она купила в нашем доме подвальчик и жила припеваючи после частого похмелья и бесконечного курения. Мужики ходили к ней не только за рюмочкой и папироской, но и за другими ее прелестями. Отчего возникали прямо во дворе скандалы. Там и поселились.
После моей доброй и чистосердечной Змейки и работы в Сунгуле среди интеллигентных профессоров и воспитанной молодежи вся эта публика в Уфе казалась мне ужасной. Я редко выходила во двор за дровами в свой сарайчик, а уж о посиделках с соседями не было и речи, да и времени тоже всегда не хватало. До работы надо было идти сорок минут, а до этого истопить печь, сварить завтрак, собрать Люду в садик, отвезти ее в гору на санках около километра, затем бегом на работу, а в пять часов на рынок, все закупить — и снова за Людой и домой: топить печь, носить воду, готовить ужин. А воскресенье — это каторжный день: стирка, мойка полов, обязательная баня, где очередь на двадцать-тридцать минут, и все та же печь, ужин, завтрак. Первые слова, которые Люда привыкла говорить по утрам, были: “Левтавай” — это значит, что я крутилась на кухне и кричала в комнату: “Лев, вставай!”
А вот климат в Уфе, не знаю, как сейчас, был прекрасный — солнечное жаркое лето, прохладная и сухая осень, морозная, без всякой слякоти зима (правда, иногда выпадали и суровые дни), а уж весна действительно соловьиная. Идешь по городу, а за домами и в палисадниках по утрам соловьи заливаются, как в лесу, только слушать их некогда — все бегом и бегом. Уфимский рынок поражал своим мясным и иным изобилием. Это были 1958 — 1959 годы. Мы к осени, к заморозкам, купили полтуши говядины, подвешивали ее в сарае. За зиму не было ни одной оттепели, всю зиму питались этим мясом, и ни разу даже мысль в голову не приходила, что мясо могут унести, хотя замок на сарае был чисто символический, величиной чуть больше спичечной коробки.
Башкиры, которые работали в Башкирском отделении Академии наук, поражали своей исполнительностью, трудолюбием, ответственностью за порученное дело.
Как-то так получилось, что самыми близкими нам людьми оказались не русские, а именно башкиры или татары (мы их не различали). Когда мы уезжали из Уфы в Москву и я вдруг огляделась, то среди провожатых обнаружила только башкир.
Но были и неприятности. Меня на работу брали вместе с другой женщиной в одну и ту же лабораторию. Но мне, кончившей ЛГУ и работавшей до этого в серьезной отрасли промышленности, дали оклад на треть больше, чем ей, приехавшей из Средней Азии и кончившей среднеазиатский вуз. Неприязнь с ее стороны я почувствовала сразу. При этом ее муж работал то ли в милиции, то ли в НКВД — не помню. И где-то когда-то я, по-видимому, что-то сказала не так. Вдруг мне по почте приходит открытка, что я должна явиться в такое-то время по такому-то адресу, а штамп на открытке явно из органов. Я понять не могла, что произошло. Ночь не спала, а наутро к нужному времени у ворот нашего дома уже стояла “Волга”. Я вышла, села, ни слова не говоря водителю, как и он мне, и мы приехали, куда требовалось. Вхожу в кабинет вся дрожащая. Просят присаживаться, просят не волноваться — сажусь. “Вы то-то и то-то в лаборатории говорили”. — “Не знаю, может быть, и говорила”. И несколько таких же совершенно пустых вопросов. “Вот это я, наверное, говорила, а вот это точно не говорила, а это не помню”. — “Не волнуйтесь, мы обязаны на все доносы отреагировать, и этот вызов — наша единственная реакция, живите и работайте спокойно, только распишитесь вот здесь, это же не старые времена”. На этом все закончилось, меня на той же машине отвезли домой.
Проработали мы в Башкирии три года, мужу очень не нравилась тематика работ: выделение из сырой нефти или продуктов ее переработки индивидуальных серосодержащих соединений и поиск областей применения таких соединений. А я бы работала и работала, если бы условия жизни были получше.
И вот опять новая идея — поступить в Москву в аспирантуру. Идея мужа, не моя… Ко всей нашей дикой загруженности прибавилась еще одна: каждый день выбирать хотя бы два часа на подготовку к вступительным экзаменам. Но ведь нет худа без добра… Лев теперь почти половину домашних забот брал на себя, и мне даже стало легче. Уложим Люду спать, и два часа спокойного сидения за учебниками, что кому непонятно — спрашиваем друг друга, и под конец всегда какое-то удовлетворение.
Так прошла зима, и мы многое успели. И даже Люда любила повторять скороговоркой “галииндитали”, что значило три химических элемента: галлий, индий, таллий.
Доброту и искреннюю заботу мы со Львом почувствовали, когда приехали в Москву сдавать экзамены в аспирантуру. Было удивительно, что два почти тридцатилетних человека из такого захолустья, как Башкирия, бросив все, приехали в Москву поступать в аспирантуру и блестяще сдали первый экзамен по химии. Конкурс был — восемь человек на место. Перед кабинетом, где принимались экзамены, вертелись молодые, модно одетые большей частью москвички, одна из которых, как бы между прочим, очень сожалела, что она вчера долго просидела в кафе и сегодня проспала, а я забилась в угол и, потеряв рядом с ними всякую надежду, ждала вызова.
Экзамен по химии прошел хорошо, иностранный язык тоже, но вот на марксизме-ленинизме Лев не прошел. Как многие, он считал этот предмет второстепенным и получил два. Это было ужасно: работы нет, квартира продана, жить негде, и все потому, что какие-то азы этой лженауки он сформулировал не так, как надо. Меня, например, после ответа на все вопросы в качестве дополнительного спросили — какая основная черта характера должна быть у коммуниста. Я не моргнув глазом ответила: больше думать о народе, чем о себе. Ну, они, конечно, были в восторге.
