Прихожу на работу – там везде рыба разбросана. Тюлька пряного посола, судя по запаху. Крошки черствые на столе, фильтры обкуренные, магнитофонная пленка по полу серпантином – ага, это мы вчера «Чингисхана» отплясывали. Начинаешь вспоминать.

В другой раз, тоже с бодуна, прихожу на работу, глядь в окно – под окном труп лежит. Ну, думаю, – мой. Протер шары – девчонка. Голая. И менты в траве шарятся. И что обидно, ничего вспомнить не можешь. Слава богу, обошлось. Пошли с другом «лечиться» – пива не нашли, пришлось водку купить. И все по новой.

Стихи скандировали: «Хорошо быть молодым!..». Влезали в окна к любимым женщинам. И просто к женщинам. И просто в окна, а также на телефонные будки и квасные бочки, изображая памятники самим себе. На церковный двор через забор проникали – службу посмотреть. Во лузях, вздымая кубки, декламировали Пушкина: «Пора! Пора! рога трубят; псари в охотничьих уборах чем свет уж на конях сидят…». И горланили, перемежая тостами, песни Дольского, Визбора и нашей Ларисы Пермяковой – в тоске неизбывной:

Девушки красились самодельной тушью. Крошили в железную баночку черный карандаш «Живопись», строгали туда же мыло и плавили все это на газе при помешивании смеси и рассудка. Когда жижа застывала, резали ее на дольки и укладывали в «фирменную» коробочку – на ресницы наносили обычным порядком. Ресницы делались черные-черные, длинные-длинные, – и все это для нас…

А мы, подлецы, принципиально не желали ничего доставать – ни косметику нормальную, ни сапоги румынские, ни электрические самовары – последний писк. В 1981 году в моде были полотняные платья – «сафари». Форсированный вариант – платья «милитари»: погончики, нашивки, шевроны. Ансамбль дополняла модная прическа – хвост над ухом. Деловые мужчины в 1981 году носили дутую золотую печатку на жирном волосатом пальце и мужскую сумочку, называемую почему-то – «визитка». Мы их не любили, деловых. Кстати, ОБХСС – тоже.

Зато они были хорошими отцами (не то что мы), и именно им, как выяснилось, светило будущее. Своих детей они называли по моде – Дима, Денис, Маша, Оксана. Из моды незаметно выпали Миши и Бори, почти не стало маленьких Люд. Одни только большие Люды сидели с нами на кухнях и слушали наши стихи – кодированные исповеди. Курили кишиневское «Мальборо» – до полуночи, а после – «кизяк» и что закатилось под холодильник с прошлого раза. Слали гонца за винцом, он возвращался не один – проплывали какие-то воры, журналисты, балерины, хирурги, окулисты-гинекологи, десантники и просто забияки – хоровод собутыльников. Эстафета диванов, кушеток, козеток, соф, раскладушек и просто матрасиков на полу. Дух бродяжий, ты всё еле-еле.

Как мы чокались? Часто. Фигурно: «камушками», «по-водолазному», под речевки типа: «Не желаем жить – ЭХ! – по-другому!». Или под выдох скорби: «Ну, давай». Пили стоя, сидя, лежа, с кулака, с локтя, с мостика, перекатом «по орденам», с переворотом и подскоком. Пили спирт гидролизный («галошу») неразведенный – почему-то. Почему было не развести? – непонятно. Сами были неразведеные потому что. Ну, то есть, действительность не устраивала – улетали таким образом, от спирта ведь разгон знаешь какой – как будто под зад пнул слон. Да и как иначе, если стакан по-турецки – «бардак»… Стоп, дальше ни слова, секса при советской власти, будем считать, не было. А была всякий раз литература: романтическое грехопадение с последующими терзаниями себя и жертвы. Ну, ты в курсе.

Кодировать свои исповеди – единственное, что мы хотели и умели делать хорошо. Все остальное не имело смысла, а особенно – «служение обществу». Просто «общества» уже не было – были пальцы крестиком у вождей и фиги в кармане у «масс». А нам это зачем? Мы уже летали (во сне и наяву – помнишь?), видели какое-то сияние на горизонте – Бог его знает, что там было, может – Истина? Ходили на работу, прикидывались полезными и скромными, смывались оттуда пораньше и расслаблялись на конспиративных квартирах.

Самая экзотическая из них была, конечно, на улице Матросова – избушка на курьих ножках, полная чертей и гениев. Один из чертей на четвертые сутки белогвардейского кутежа кинул-таки в хозяйку круглый тяжеленный стол и сломал ей ногу. Говорят, это был я. Ну конечно, «я», условно конкретный персонаж этой драматичнейшей из хроник. Смерть моя, я знаю, будет страшна. Худой и немощный, я буду лежать на раскаленной постели, глядеть с тоской на облака и молить о минуте покоя – а стадо чертей будет с хохотом бить в барабаны, орать под гитару «Колыбельную» Гершвина и читать мне последние известия через мегафон прямо в ухо. Люди! Все, кому я докучал в 1981 году своими ночными оргиями и кухонными бреднями о благоустройстве Советского Союза, – если вы живы, – простите меня. Я больше не буду.

Избушку на Матросова уже снесли, место продезинфицировали и застроили. Но доску мемориальную мы все равно там приколотим. Памятный знак установим в виде багрового кукиша на все четыре стороны.

…На прощанье ты подарила мне деревянного истуканчика с улыбкой олигофрена – подставку для карандашей. У него в голове было двенадцать дырок. Вот мой образ той эпохи: двенадцать дырок в голове и улыбка олигофрена. Кто не помер, тот выжил. Вместо дарственной надписи ты начертала одно слово у истукана на пятке: «Забудешь?» – Забыл.

Кто-то из пермского андеграунда довольствовался своим частным кайфом, а кто-то пытался легализоваться. В 1982 году компания молодых поэтов и художников сумела столковаться с комсомолом, получила у него «добро» и стала называться – клуб творческой молодежи «Эскиз». Через своих людей в газете «Молодая гвардия» клуб пробил для себя постоянную рубрику. И стала «Молодуха», оплодотворенная клубом, очень даже ничего. Отыскивала и публиковала хорошие стихи и прозу, в стенах редакции проводила выставки авангардистов и концерты бардов. В 1982 году открыла первую в области брачную контору – «Служба содействия браку».

Так что застой застоем, а жизнь, если вспомнить получше, кипела. Дыбился (анти)советский рок, впервые в жизни я записал русскоязычных исполнителей: Майка Науменко, БГ и паренька этого, с гнусавинкой, ну как его – Андрея Макаревича: «И когда мне тесно в старом доме, я сажусь у третьего окна».

Глаголом жгла сердца «лейтенантская правда о войне» Бондарева, Быкова, Бакланова, Адамовича. «Иностранка» поднимала и предъявляла нам пласты культуры «антиподов» – латиноамериканцев – то самое «зеркало» (одно из), которого нам так недоставало, чтобы увидеть себя со стороны.

В книжном у ЦУМа появились репродукции Босха (шизик, наш в доску). На дому кое-у-кого можно было посмотреть самодельные диапозитивы Сальвадора Дали, к 1982 году он стал самым модным художником в Перми. К тому времени наша сказочная жизнь уже полностью совпала с бредом Дали, и любимое словечко стало у нас – «сюр».

К слову – анекдот. Таксист ночью пристает к пассажирке, лезет к ней под подол, а она ему: «Мущина, предупреждаю: я – натурщица Сальвадора Дали», – «Ну и что?» – «А то. То, что вы ищете, находится у меня за ухом».

У народа в 1982 году «поехала крыша» – новая идиома. Актуальная тема. Вариации: «Ждите. Еду. Ваша крыша», «Серым шифером шурша, крыша едет, не спеша». Любимая песня – «Под крышей дома – никого». Через 10 лет «крыша» к нам вернется на бандитском джипе.

А тогда на сцене телестудии Останкино злобствовал пародист Александр Иванов, тоже примета времени. В его эстрадных концертах «Вокруг смеха» обнаружил себя Жванецкий, он читал монологи с листа: «Нормально, Григорий? – Отлично, Константин!». Валялись от хохота.

Да конечно, отлично, чего там. Это «у них» был застой. А «у нас» множились театральные студии. Новинка – «комнатные театры»: без сцены, актеры смешаны со зрителями – хэппенинг, по сути. Пермские киноклубы размывали пошлость настоящим искусством, в клубе работников госторговли шли шедевры Феллини, Антониони, Вайды. Низкий поклон тем подвижникам, что добывали их для нас.