— Давай же, Джейк, — сказала она. — Другого такого шанса может и не быть.

Я вспомнил, когда мы делали это в прошлый раз — из-за вызванных процессом стрессов мы с тех пор даже не пробовали.

— Но…

— Домой мы наверняка будем возвращаться регулярным рейсом, — сказала Карен, — с кучей других людей. Но сейчас нам выпала возможность, какой больше может никогда не выпасть. Плюс, в отличие от других людей, мы можем не беспокоиться насчёт синяков.

Её лифчик уже плыл в моём направлении, словно чайка в изумрудном сумраке. Это было… возбуждающе — смотреть, как она изгибается и складывается вдвое, стягивая с себя трусики.

Я поймал лифчик, свернул его и отправил в полёт по такой траектории, где он не будет мешаться, а потом принялся снимать рубашку, которая тут же вздыбилась вокруг меня, как только я расстегнул пуговицы. Следующим был ремень — плоский летающий угорь. А затем мои трусы воспарили и присоединились к снятым Карен.

— Ну ладно, — сказал я ей. — Давай посмотрим, получится ли у нас стыковка…

Десять часов спустя нам снова пришлось пристегнуться — ракета тормозила полных шестьдесят минут. Хотя большинство пилотируемых рейсов, по-видимому, прибывают на Луну в место под названием ЛС-1, мы должны были совершить посадку непосредственно в кратере Хевисайда.

Посадкой управляли дистанционно, так что нам смотреть снова было не на что; в грузовом отсеке не было окон. И всё же я знал, что мы садимся кормой вперёд; как пошутил Хесус на мысе Кеннеди, «способом, который назначили нам Господь и Роберт Хайнлайн», хоть я и не понял шутки.

Здесь был конец лунного дня, который длится — по-моему, Смайт об этом упоминал — две недели. Температура поверхности, по-видимому, была около ста градусов Цельсия — но это был сухой жар. Согласно доктору Портеру, которого на этот счёт проконсультировал Смайт, мы выдержим десять или пятнадцать минут такой жары, не говоря уж об ультрафиолетовом излучении, прежде чем могут начаться проблемы; отсутствие воздуха, разумеется, никак нам не мешало.

У грузовой ракеты не было шлюзовой камеры, лишь один люк, но его было довольно просто открыть изнутри; те же правила безопасности, что существуют для холодильников, похоже, распространяются и на космические корабли. Я распахнул створку люка наружу, и атмосфера, которую мы привезли с собой, вырвалась на свободу белым облаком.

Мы были внутри кратера Хевисайда; его гребень поднимался в отдалении. До ближайшего купола Верхнего Эдема отсюда было метров сто, и…

Должно быть, это он. Лунобус — серебристый кирпич с приделанными с двух сторон сине-зелёными топливными баками, лежащий на круглой посадочной платформе. Он соединялся с соседним зданием телескопическим туннелем.

Лунная поверхность была примерно в двенадцати метрах у меня под ногами — гораздо дальше, чем я бы решился прыгнуть при земной гравитации, но здесь это не должно быть проблемой. Я посмотрел на Карен и улыбнулся. Разговаривать мы не могли, поскольку не было воздуха. Но я изобразил губами слово «Джеронимо!»[23], ступая за край люка.

Падение было плавным и, казалось, бесконечным. Когда я ударился о грунт — вероятно, то была первая пара кроссовок «найк», когда-либо касавшаяся лунной поверхности — взметнулось облачко серой пыли. Часть её пристала к моей одежде (вероятно, статическое электричество), но остальная тут же осела.

Внутри большого кратера было множество мелких: какие-то всего несколько сантиметров в поперечнике, другие — несколько метров. Я обернулся и взглянул на Карен.

Для женщины, которая совсем недавно была такой дряхлой, с протезом бедренной кости и, несомненно, жила в страхе сломать другое бедро, она вела себя весьма смело. Без малейших колебаний она повторила то, что только сделал я — шагнула из люка наружу и полетела вниз.

У неё в руках было что-то продолговатое… ну конечно! Она не забыла захватить «Нью-Йорк Таймс», свернув её в трубку. Было странно видеть, что в падении её волосы и одежда даже не шелохнулись, однако здесь не было сопротивления воздуха, чтобы произвести такой эффект. Я сделал несколько поспешных полушагов-полупрыжков в сторону, чтобы освободить ей место, и она приземлилась с широчайшей улыбкой на лице.

Небо над нашими головами было совершенно чёрным. Ни одной звезды не было видно помимо самого солнца, которое яростно сияло. Я протянул руку, и Карен ухватилась за неё, и мы пошли, подпрыгивая, к Верхнему Эдему, месту, которое, как предполагалось, мы никогда в жизни не увидим.

Габриэль Смайт оказался плотным мужчиной под шестьдесят, со светлыми волосами и румяным лицом. Он базировался в транспортной диспетчерской Верхнего Эдема — тесном, тускло освещённом помещении, заполненном экранами мониторов и светящимися панелями управления. Через широкое окно всего метрах в двадцати был виден лунобус, пристёгнутый к пассажирскому туннелю. Туннель занимал почти всё поле зрения, не давая нам заглянуть внутрь.

— Спасибо, что прилетели, — сказал Смайт, тряся мою руку. — Спасибо.

Я кивнул. Я не хотел быть здесь — по крайней мере, при таких обстоятельствах. Но, думаю, я чувствовал себя морально обязанным — несмотря на то, что я ничего не сделал.

— И, я вижу, вы привезли газету, — продолжал Смайт. — Превосходно! Итак, у нас есть видеофонная связь с лунобусом. Вот микрофон, вот здесь камера. Он заблокировал все камеры наблюдения в лунобусе, но мы можем видеть его через камеру видеофона, когда он выходит на связь, и он может видеть нас. Я собираюсь ему позвонить и сказать, что вы здесь. Он, по крайней мере, частично, ведёт себя разумно — выпустил одного из заложников. Чандрагупта сказал…

— Чандрагупта? — поражённо прервал его я. — Пандит Чандрагупта?

— Да. А что?

— Какое он к этому имеет отношение?

— Это он вылечил другого вас, — пояснил Смайт.

Мне хотелось хлопнуть себя по лбу, но это выглядело бы слишком театрально.

— Господи, ну конечно! А так же из-за него началась вся эта бодяга с судебным процессом. Он выписал свидетельство о смерти Карен Бесарян, которая умерла здесь.

— Да, да. Мы видели. Мы, разумеется, следим за ходом процесса. Излишне говорить, что мы вовсе ему не рады. Так вот, он говорит, что ваш, э-э…

— Кожура, — сказал я. — Я знаком с жаргоном. Моя кожура.

— Да. Он говорит, что ваша кожура будет страдать от сильных флуктуаций уровней нейротрансмиттеров в мозгу в течение, вероятно, ещё пары дней. Иногда он ведёт себя очень разумно, но временами становится чрезвычайно вспыльчив или превращается в параноика.

— Чёрт, — сказл я.

Смайт кивнул.

— Кто бы мог подумать, что будет легче скопировать мозг, чем вылечить его. Но в любем случае помните, что он вооружён и…

— Вооружён? — спросили мы с Карен в унисон.

— Да, да. У него горный пистолет — это такое альпинистское приспособление, стреляет металлическими штырями. Он запросто может кого-нибудь убить.

— Бог ты мой… — сказал я.

— Да уж, — согласился Смайт. — Ну ладно, я ему звоню. Не обещайте ему ничего, чего не можете дать, и старайтесь его не злить. Хорошо?

Я кивнул.

— Поехали, — сказал Смайт и нажал несколько кнопок на маленькой панели.

Телефон несколько раз пискнул; потом послышалось:

— Лучше бы у вас были хорошие новости, Гейб.

Изображение на экране видеофона было моим прежним лицом; я и забыл уже, как много седины было у меня в волосах. В его глазах было затравленное выражение, которого, как мне кажется, я раньше никогда не видел.

— Хорошие, Джейк, — сказал Смайт. Было странно слышать своё имя, когда обращаются не ко мне. — Очень хорошие. Твой… другой ты уже здесь, рядом со мной, в диспетчерской Нового Эдема. — Он жестом пригласил меня войти в поле зрения камеры, и я подчинился.

— Привет, — сказал я, и мой голос показался механическим даже мне самому. Я уже и забыл, как богат был мой настоящий — оригинальный — голос.