Я даже не скрывал своего раздражения.

— О чём вы говорите?

— О том, что сейчас есть два Джейка. И, может быть, вы и правы: возможно, оригинал действительно важнее сиквела. Но вам будет очень трудно это доказать кому-либо помимо вас или меня.

— А вы не могли бы мне помочь — ну, в профессиональном качестве?

— Адвокат полезен лишь в инфраструктуре, поддерживающей судебный процесс. Мы же на Диком Западе. Здесь словно фронтир — ни полиции, ни судов, ни адвокатов, ни тюрем. Тот, кто сейчас вместо вас на Земле, возможно, в состоянии что-то изменить — хотя я не вижу, зачем бы ему это понадобилось — но вы здесь не можете сделать ровным счётом ничего.

— Но теперь я проживу ещё десятки лет.

Малкольм пожал плечами.

— Я тоже. Мы отлично проведём время. — Он обвёл рукой окружающий нас сад. — Это правда замечательное место, чтоб вы знали.

— Но… но у меня есть кое-кто там, на Земле. Женщина. Теперь всё по-другому — вернее, будет по-другому, когда мне сделают операцию. Я должен отсюда выбраться; я должен попасть домой — к ней.

Мы прошли ещё немного.

— Гринсборо, — пробормотал Малкольм тихо, словно про себя.

Моё раздражение не унималось.

— Ещё один никому не известный фильм?

— Не фильм. Это из истории. Истории моего народа. На юге США раньше всё было отдельно для чёрных и белых и, разумеется, чёрным доставалось что похуже. Так вот, в 1960 году один чернокожий студент колледжа зашёл белый сектор кафетерия в «Вулворте» — это такой большой универсальный магазин — и попросил, чтобы его обслужили. Ему отказали и велели убираться из магазина. Он не ушёл и устроил там сидячую забастовку; эта мода распространилась на другие заведения только для белых по всему Югу.

— И что?

Малкольм вздохнул, видимо, потрясённый моим невежеством.

— Они победили путём мирных протестов. Буфеты были десегрегированы, и чёрные получили те же права, что другие люди имели всегда. Участники бойкотов заставили людей у власти признать, что нельзя вытолкать кого-то взашей только из-за цвета его кожи. Так вот, вы — не более чем кожура, мой друг — сброшенная кожа. И, возможно, вы заслуживаете признания своих прав. Но, как и тем храбрым молодым людям, если вы хотите их иметь, вам нужно их потребовать.

— Как?

— Найдите место, которые вы могли бы занять, и откажитесь покинуть его, пока вам не дадут то, чего вам нужно.

— Думаете, это сработает? — спросил я.

— Раньше срабатывало. Конечно, вы не должны прибегать ни к чему насильственному.

— Я-то? Да никогда в жизни.

Мы с Карен провели в Джорджии четыре дня, осматривая достопримечательности, а потом полетели на север в Детройт, где Карен нужно было сделать кое-какие дела.

Детройт. Странное место жительства для состоятельной писательницы, которая может поселиться где ей угодно. В прошлом столетии большинство канадцев жило как можно ближе к американской границе — но не из-за большой любви к южному соседу. Просто мы старались попасть как можно дальше на юг, к теплу и солнцу, не покидая при этом своей страны. В попытках убежать от жары американцы сейчас перебирались так далеко на север, насколько это возможно, не покидая «страны свободных и дома храбрых»; вот почему Карен жила здесь.

Конечно, у неё был здесь фешенебельный особняк, заполненный плодами её трудов, изданиями её книг на тридцати языках и даже кое-какими декорациями и реквизитом из снятых по ним фильмов.

Его также заполняли вещи, напоминавшие о её последнем муже, Райане, который умер два года назад. Райан коллекционировал окаменелости. В отличие от большинства связанных с природой хобби, окаменелости в последнее время становилось легче добывать; дополнительный сток и эрозия, вызванные активным таянием полярных шапок, делали доступным массу материала. По крайней мере, Карен мне так сказала.

В общем, у Райана были целые стеллажи, заставленные трилобитами — единственные беспозвоночные, окаменелости которых я способен опознать — и множеством других интереснейших вещей.

Самой важной причиной для заезда в Детройт было то, что Карен хотелось повидаться с сыном Тайлером, который тоже жил здесь. После того, как она прошла мнемоскан, она несколько раз разговаривала с Тайлером по телефону, но всегда при этом отключала видео. По её словам, она хотела, чтобы сын впервые увидел её новое лицо непосредственно, а не каком-то экране, где оно выглядело бы ещё более холодным и далёким.

Где-то около шести вечера в доме Карен раздался звонок в дверь. Стенной монитор в гостиной немедленно показал изображение с камеры-глазка.

— Это Тайлер, — сказала Карен, кивая. Я знал, что ему сорок шесть. Волосы у него были светло-каштановые и уже заметно поредевшие. Карен поднялась с дивана и направилась к входной двери. Я последовал за ней. Там было полутемно. Карен отперла и открыла дверь, и…

— Здравствуйте, — сказал Тайлер; его голос звучал удивлённо. — Меня зовут Тайлер Горовиц. Я пришёл повидаться…

— Тайлер, это я, — сказала Карен.

Он застыл с раскрытым ртом. Я быстро подсчитал: Тайлер родился в 1999; лицо Карен такое, каким было в тридцать, в 1990. Даже ребёнком Тайлер никогда не видел мать такой, какой она выглядела сейчас.

— Мама? — тихим голосом недоверчиво спросил он.

— Заходи, сынок, заходи. — Она отступила в сторону, и он вошёл в дом.

Карен повернулась ко мне.

— Джейк, — сказала она, — познакомься с моим сыном Тайлером. Тайлер, это мой новый друг, о котором я тебе рассказывала.

Даже в тусклом свете Тайлер не мог не видеть, что моё тело искусственное; он посмотрел на мою протянутую для рукопожатия руку так, словно я протянул ему какую-то отвратительную механическую клешню. В конце концов он всё же пожал мне руку, но без всякого энтузиазма.

— Здравствуйте, Тайлер, — сказал я, пытаясь вложить в свой электронный голос как можно больше тепла.

Это был без сомнения сын Карен, хотя и выглядел почти на двадцать лет старше, чем она сейчас. Однако базовое строение лица у него была очень похожа на Карен: широкое, с немного маловатым носом и широко расставленными зелёными глазами.

— Здравствуйте, — сказал он; забавно, но его голос прозвучал механически и безжизненно.

Я улыбнулся, и он отвёл глаза. Я знал, что моя улыбка выглядет немного странно — но, чёрт возьми, его мать улыбалась кривой гримасой жертвы инсульта.

— Рад знакомству, — сказал я. — Карен мне много о вас рассказывала.

Он вздрогнул; возможно, ему не нравилось, что я называю его мать по имени.

Карен провела нас в гостиную, и я уселся на диван, скрестив ноги. Тайлер остался стоять.

— Ваша мама рассказывала, что вы профессор истории, — сказал я.

Он кивнул.

— В Мичиганском университете.

— На чём вы специализируетесь?

— На американской истории. Двадцатого столетия.

— О! — Мне хотелось ему понравиться, а люди обычно оттаивают, когда говорят о работе. — И о чём вы читаете лекции?

Он посмотрел на меня, пытаясь, я думаю, решить, принимать ли оливковую ветвь. В конце концов, он пожал плечами.

— На разные темы. Обезьяньи процессы. Великая депрессия. Вторая мировая. Кеннеди. Карибский ракетный кризис. Вьетнам. «Аполлон». Уотергейт. Иран-контрас.

«Аполлон» летал на Луну, а «вторая мировая» и «Вьетнам» — это войны — но насчёт остального я и понятия не имел. Боже мой, двадцатое столетие. Столетие Карен.

— Надо как-нибудь нам с вами на эту тему пообщаться, — сказал я, пытаясь подольститься. — Звучит крайне интересно.

Он посмотрел на меня.

— Вы ведь и сами должны что-то из этого помнить, — сказал он. — То есть, я понимаю, что теперь вы выглядите молодым, но…

Карен взглянула на меня, и я едва заметно повёл плечами. Рано или поздно это всё равно выплывет наружу.

— Моё новое лицо выглядит лишь немного моложе, чем оригинал. — Я сделал паузу. — Мне сорок четыре.

Тайлер моргнул.

— Сорок четыре? Боже, да вы же младше меня!