Строжайше законспирированная толпа на станции метро «Текстильщики», полнейшее неведение относительно того, на какой остановке вылезать из автобуса и куда далее идти, уютный дымящий и звенящий зал, увешанный лозунгами "Воля или смерть", "Здесь и сейчас" и черно-красными флагами, герои минувших дней, ползающие меж рядов в поисках утерянных сумок, где у них "еще осталось", да и сама Комета с кометой же, нарисованной на щеке, и в десантном х/б.

Для начала кожаный анархо-синдикалистский конфедерат вкратце описал жизненный путь Нестора Ивановича, а потом долго спорил со Свином через весь зал, в каком году тот помер — в 34-м или 35-м.

Затем вылезло "Гуляй-Поле".

Это опять тот самый случай, когда давно и хорошо всем известный человек вдруг взял да и начал петь. И впервые на моей памяти — не зря. Тощий и пьяный Сантим скакал по сцене козлом и жизнерадостно орал, что у него в одном кармане — гандон, а в другом — гавно, и вообще, весь мир — бардак, ну и и т. д.

Все очень радовались такому стечению обстоятельств и всячески Сантима подбадривали. Вот только бы нашлась какая добрая душа, да склеила бы им примочку — фуз там или компрессор — тогда вообще все ништяк будет. А то гитара жидковата.

Толстый, выряженный в ночной колпак, заросший Анч откупорил эквалайзером бутылку пива и для начала объявил, что после его сеанса все станет гораздо круче — у кого-то отрастут выбитые зубы, а у иных — и третья нога.

Потом все было как в сказке: после третьей песни Анч сказал, что "аппарат бля — гавно", а оператор ответил, что если "бля гавно", то вообще никакого не будет, а Комета пошла утихомиривать Анча, а тот дал ей по голове и сбросил со сцены, а оператор вырубил звук, а гитарист кинул на пол пару усилителей, а Анч раскрутил микрофон как пращу и. уйнул его в зал, а вслед за ним туда же полетел еще и баллон, распыляющий на лету оранжевую нитро-краску…

А потом, когда мы вышли покурить, откуда-то сзади протянулась рука с мятым червонцем и заплетающимся голосом спросила, где здесь можно поссать.

Что могли мы ей ответить? "Да ссы здесь, зачем тебе Большой театр"…

Как ни странно, Комете удалось уговорить аппаратчиков продолжать шоу. Когда минут через 20 я заглянул в зал, там уже лихо отплясывало какое-то очередное кометино протеже, "Болек и K°", что ли… Ну, да не о них речь.

Второй акт носил название «Автоудовлетворители» и повлек за собой все, что в таких случаях и полагается — по списку.

Огромного, например, майора, подкатившего к Свину после первой же песни и просившего больше не материться. Это уже было вовсе и не смешно, а с точки зрения режиссуры даже банально: эка невидаль — АУ в сопровождении милицейской шоу-группы. Андрюша, кстати, сказал, что больше не будет и, в доказательство, выхватив из-за пазухи 0,7 портвея, винтом засосал из горла добрую половину. "Ах, как я люблю огуречный лосьон!" — опустевший пузырь летит к е. еням.

Почему-то именно на этом концерте мне пришло в голову, что огуречный лосьон и железнодорожная вода — это, в общем-то, одна и та же жидкость.

Далее на сцене появляется унылый человек и, отняв у Свина микрофон, бубнит туда, что "аппаратчикам нужно заплатить". "А можно и не заплатить!" — арлекином выпрыгивает Свинушка и забирает микрофон обратно.

Потом опять выходит мент…

Потом…

Короче, таких тусовок было минут на сорок, что для сейшена АУ — вероятно, своеобразный рекорд.

Ну, и последним выступал Витек Клемешов, но этого по-моему никто уже и не заметил.

Какое-то время действие продолжалось в фойе: Лысый Дрон читал длиннющую и простецкую, как соленый огурец, матерную поэму; его хотели сперва побить бутылкой, да потом передумали и стали подпевать Свину, решившему еще чуток пооттягиваться и забравшемуся по этому случаю черт знает на какую высоту. Пел он "Комиссара".

К тому моменту, когда народ начал расходиться, на листе ватмана, повешенном у входа с целью написания на нем различных слов, можно было прочесть следующее: «ГО» /3 раза/, пацифик /5 раз/, ".уй" /17 с половиной раз/.

РЕЗЮМЕ:

1. Никакого отношения ни к анархии вообще, ни к Махно в частности мероприятие не имело, т. к. ни то, ни другое широким массам практически неизвестно, просто слова красивые, а Нестор Иванович — так вообще поп-звезда /вроде Ельцина/.

2. Соответственно, круглая дата — просто лишний повод оттянуться в как можно более полный рост, что и было проделано. Зрители получили свое, и, скажем, мои потребительские интересы в этой сфере были удовлетворены на всю катушку.

Что касается каких-либо обид на Анча, то они совершенно безосновательны: зачем бросаться под паровоз, пущенный с горки своею же рукой?

Я, например, воспринял все это как экспромт Комаровой на сюжет из "Анны Карениной" и, хотя чисто по-человечески, как женщину, мне ее жаль, где-то в глубине души мои симпатии на стороне Анча.

Когда-то Комета сама сказала, что относится к рок-н-роллу исключительно как к развлечению. Ну, и ништяк! У нее получается! Зрители остались довольны, а покупатель, как известно, всегда прав.

Это же высший пилотаж менеджмента — ни одного винта, никому даже по морде не дали /кроме самой Кометы/!

Хэтс офф ту /Наталья/ Комарова.

Изя Ливин

С.Г.

Горло у меня в те дни болело где-то слева, что навевало пугающие мысли о нагрузке на сердце. Где ты, пионерское детство? Сейчас в футбол уже так запросто не поиграешь — одышка, испарина. Бренность начинаешь видеть всюду — куда ни плюнь. Свет свободы — ложный свет. Все надоело.

Почему-то именно такой поток сознания вызвали попытки реконструировать в памяти злостно не осевший в ней четвертый лабораторский фестиваль. И не тянет о нем писать, хотя Агеев подходил, говорил: напиши чего-нибудь, старик, кто еще напишет? Летний Ленинград вызывал более четкие, яркие чувства: раздражение, бешенство от чудовищно громкого, бессмысленного звука, ощущение лопнувшего пузыря — может, и не мыльного, но, по крайней мере, бычьего. А здесь — пустота. Злости — никакой, только равнодушие, усталость душевная. Прекрасно, правда, помню, как бегал на улицу через служебный вход — проносить канистру с пивом, припрятанную пугливыми друзьями у соседнего с Горбушкой темного здания на верхней ступеньке. Считалось, что на контроле ни у кого не поднимется рука остановить меня. Короче, снарядили, чуть ли ни план нарисовали — где там, в осенней темноте, канистра стоит. На выходе — как бы контроль, парни нервные: "Куда?!" "Пойду, — говорю, — поссу". Абсурд — ведь в Горбушке толчки! Но фраза — привычная, чуть ли ни священная для урлы. Братство испражнений. "Пойдем, поссым за фургон". Так и отпустили — никаких контрамарок — парень отливать пошел.

И пошел — во тьму, налево, раздвигая ветви. Темное соседнее здание — что за бред, откуда здесь канистра с пивом?! Вокруг — драки, крики пьяные, стрем — криминальное местечко!

Подошел поближе — и впрямь канистра! А может, это и бидон был — не помню уже. Действительно, на верхней ступеньке, в темноте, у стены. ПИВО. Шутка ли… Взял за ручку, поднял, внутри — тяжелый, многообещающий плеск. ПИВО. ПИВО.