Как–то к одному батюшке бабка принесла причащать ребенка. Ребенок капризничает, отворачивается. Батюшка стал ругаться: «Вот, ведь, наверное, накормила его с утра — <363> он и не хочет!» — «Да нет, как же, как же, батюшка!» — отпирается бабка. «Прямо уж! — и, обращаясь к ребенку — Чем тебя бабушка кормила?» — «Касей!» — отвечает тот. Детей, конечно, надо постепенно приучать причащаться натощак, но это не самое принципиальное. И никогда нельзя причащать насильно — это может навсегда оттолкнуть от Церкви. Я последнее время даже ругаться стал на родителей, если ребенок капризничает: приучите сначала, давайте сладкое с ложечки, а потом приносите.

Дети вообще ужасные предатели. Помню, году в 1937–м или скорее, в 1936–м сидим мы за столом — гости, но все свои. Идет разговор о царе, о революции. Разумеется, тихонько, почти шепотом — ведь тогда всего боялись. И вдруг один из маленьких племянников объявляет: «А я царя видел!» На него зашикали: да, мол, в книжке, на картинке, сказка о царе Салтане. А он еще громче: «Нет, настоящего, он мне вкусное давал!» Ничего себе, поправился! Еще лучше сказал. Все, конечно, поняли, что он имел в виду.

Вспоминаю случай военного времени. Церковь была очень бедной, в качестве ладана использовали не пойми что. А священник в проповеди вдохновенно говорит: «Наша молитва как благоуханный кадильный дым будет возноситься пред Господом». И вдруг — тоненький детский голосок: «Бабушка, а чем это так плохо пахнет?»

У детей очень непосредственное восприятие веры и Церкви. Сестра Александра Владимировна рассказывала то, что слышала сама: в церкви стоит маленький мальчик и молится вслух: «Господи! Помилуй маму, помилуй папу, помилуй бабушку! А Гришку не помилуй: он дерется!»

А вот случай, произошедшей в 50–е гг. в одной русско–американской семье. Маленькую девочку первый раз взяли в католическую церковь. Бабушка ее была православной и раньше прививала ей свои представления о Боге, а также о том, что хорошо, и что плохо. Вернувшись со службы, девочка категорически заявила, что больше в церковь не пойдет. Стали спрашивать, почему. «Там «Аллилуйя» поют!». «Аллилуйя» назывался популярный тогда фокстрот, а бабушка девочке уже внушила, что фокстрот — это плохо.

<364> Я в свое время рекомендовал своим студентам, будущим пастырям, прислушиваться к тому, что говорят в храме уборщицы, да и просто народ. Чего там только не услышишь! Свечку нельзя передавать через левое плечо — думают: раз плюем через левое плечо, значит что–то нечисто. В моей молодости ничего подобного не было: передавали свечу иконе или празднику, и все равно, как. Но эти суеверия, как микробы, вползают в жизнь Церкви — некоторые потом отмирают, другие так и остаются. С одним таким новым обычаем я яростно боролся и, кажется, победил: какие–то благочестивые дамы на возглас «Мир всем» стали складывать руки, как под благословение, а потом свои же руки целовать. Я на них обрушился в проповеди — раз, другой. Даже такой аргумент приводил: вы руки–то мыли, после того, как билет в трамвае брали? Кажется, подействовало.

Апокрифическое мышление присутствует в Церкви как элемент восполнения недостатка знаний. Чем выше духовное состояние человека, тем меньше он нуждается в этом восполнении. На низшей же ступени зарождаются всякие суеверия. Конечно, суеверия суевериям рознь. Вот, например, спрашивают: а что, если живого человека помянуть усопшим, грех ли это? Я говорю: все зависит от намерения. У Бога нет ни мертвых, ни живых. За службой поминают сначала за здравие, потом — за упокой. Но бывает, кто–нибудь просит: «Ой, батюшка, забыл живого!» Ну, что делать? Сказать: «Подождите, сейчас перейду на другое поле?» И поминаю с усопшими. Но о чем я прошу? Чтобы душа была в блаженном состоянии, чтоб не было тех бед, которые бывают у человека при жизни и после смерти остаются. В этом ничего страшного нет. А если преднамеренно подают записку за живого как за усопшего, считая, что так можно приворожить — это страшный грех. Вносить в церковь пороки жизни — это хула на Духа Святого.

Нередко люди подозревают в себе какое–то действие нечистой силы и идут на отчитку. Я, признаться, никогда этого не одобрял. Во время этих отчиток начинаются всякие ужасы и человеку может стать еще хуже, чем было раньше.

<365> Патриарх говорил, что император Николай Александрович болезненно морщился от одного упоминания слова «интеллигенция». Такое слово есть только в русском языке. Действительно, это очень сложный продукт своего времени. В интеллигенте соединяются высокий интеллект и — духовное содержание. Но, к сожалению, духовность наша интеллигенция нередко искала и ищет не там, где ее следовало искать. И сейчас все то же самое. Приходится слышать, как московская интеллигенция, точнее, ученые дамы в возбужденном состоянии продают квартиры, снимают с себя драгоценности и едут на Алтай ради какого–то Виссариона — «Христа» — бывшего работника правоохранительных органов. Я это воспринимал как дурной анекдот. Канатчикова дача, да и только. — Так ведь едут же! А все чего–нибудь особенного хочется.

Первые два три года нашей депутатской работы, все киоски в Кремле были завалены яркими книжками «Сознания Кришны». Ко мне подходили, спрашивали — стоит купить или не стоит, читать или не читать. Хорошо, хоть спрашивали! Недавно был в книжном магазине. Подходит ко мне молоденькая девочка, держит книгу «Евангелие от Толстого», спрашивает, брать или не брать. Я ответил: «Я бы воздержался». — Не взяла.

Центром подлинной духовной и исторической культуры может и должна стать приходская церковь. Помню, в семинарии самое первое задание нам дал очень опытный московский священник, который велел нам описать жизнь прихода: «Напишите, как вы себе ее представляете». Каждый написал, что думал. И одно из сочинений преподаватель даже понес к Патриарху: «Слушайте, какой человек малоподготовленный», — хотя тот студент как раз был хорошо подготовлен. Он написал, как устроен храм, как совершается богослужение, описал сопутствующие учреждения: площадку для детей, комнату матери и ребенка, даже вешалку для одежды, чтобы в дождливую погоду повесить плащ, а зимой — шубу, в которой тяжело стоять и молиться. Написал, какие цветы посажены возле храма, какой там разведен дендрарий. Ну, мы тогда, прочитав это сочинение, <366> конечно, недоумевали: «Как это можно, когда и выжить–то Церкви трудно?» Такая же реакция была и у наших преподавателей. А между тем именно это возможно и необходимо сейчас.

Лекции Владыки об иконописи и церковном пении также перемежались личными воспоминаниями…

Образность всегда сопутствует человеческому знанию. Поэтому с древнейших времен человек воплощал свои идеи, мысли, чувства в конкретных образах. Это такой же язык, как язык словесный. Совершенство достигалось постепенно — от древних начертаний на камне до высокой степени развития искусства. Мы изображаем или фотографируем предмет не для того, чтобы заменить реальность картинкой, а чтобы напомнить себе о том, что мы пережили. Помимо реалистического изображения действительности существуют и символы. Это видимые знаки, предназначенные для того, чтобы возбудить в душе новое переживание. Конечно, высокое духовное сознание, к примеру, египетских подвижников, которые рядом с собой ничего не имели кроме пещеры и полуистлевшего рубища на теле, не нуждалось в видимых образах. Но мы украшаем свое жилище и портретами близких людей, и изображениями пейзажей, потому что они поддерживают в нас то или иное чувство. Постепенно это чувство переносится на предмет. Только самый отъявленный, бессовестный человек может порвать портрет своей матери. Локон любимой девушки рыцари, да и просто солдаты уносили с собой на войну. Предмет, который нам дорог, мы окружаем почитанием, благоговением. Точно так же и с иконами. Икона — это не объект поклонения, это только видимый знак присутствия Бога и святых, «контактный» предмет. Кумир, в отличие от иконы, — это то, что подменяет сам объект поклонения.