После революции это направление, своего рода школа, получило свое оправдание. Наших московских священников — известных и малоизвестных — отличала удивительная способность этой пастырской молитвы. Именно она давала ту силу, которая сохранила Церковь тогда, когда она находилась под угрозой полного уничтожения. Социальное служение очень зыбко. Изменилась политическая или даже материальная ситуация — и ничего уже не сделаешь. А навык молитвы — это то, что неизменно и что переходит в жизнь вечную.
Каждое богослужение — это не просто выполнение устава, это каждый раз новое творение. Был в Москве церковный чтец — Дометий Петрович. Он был лишен гражданских прав, жить ему было негде, поэтому он жил в церковном подвале, одновременно выполняя обязанности истопника. В церкви он был псаломщиком и страшно переживал, что церковный устав соблюдается не полностью. После службы он брал все свои книжки, спускался в подвал и там начинал все вычитывать заново — со всеми антифонами, стихирами, канонами.
<359> Я помню, как собирались наши старые батюшки, дьяконы, псаломщики и начинали между собой разговор, не глядя ни в Типикон, ни в богослужебные указания: «А если так, а если предпразднество после попразднества, а если еще соединение, да третья неделя Поста — это можно, это нельзя…». Для них это была жизнь. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Поэтому и каждое богослужение их было самостоятельным, законченным творением. Им, конечно надо было и налоги платить, и семью кормить, но главное содержание их жизни составляла служба. Один такой священник впоследствии вспоминал: «Какая раньше была духовная жизнь! Во время шестопсалмия, бывало, столько было разговоров, духовных бесед!»
Всякое нарушение церковного благолепия или сокращение службы такие священники воспринимали болезненно. Хотя, конечно, и это бывало. Об этом есть старый, еще дореволюционный анекдот. Один священник говорит псаломщику: «Федотыч, меня в консисторию вызывают, так что ты уж поубористей». — «Хорошо, батюшка!» — И начинает: «Благословенно царство! Аминь. Буди имя Господне благословенно отныне и до века». Все. Кончил. — «Ты что, Федотыч?» — «Простите, батюшка, короче не могу!» А вот случай из более близкого времени. В храме ждали приезда архиерея. Все суетились, настоятель волновался. Зашел он на клирос и спрашивает: «А кто у нас часы чесать будет?» — это у него от волнения язык заплетался. Однако, часто, к сожалению, так и получается, что часы у нас не читают, а «чешут». Эти пороки нашей среде свойственны оттого, что мы не знаем, что такое красота молитвы. А вот если мы будем сначала себя принуждать, потом хотеть, потом жаждать молитвы — это будет тот подвиг, ради которого Бог послал нас на землю.
Литургика — очень трудная наука, я хорошо это знаю — сам ее года два или три преподавал. Даже мог без подготовки читать Великопостный канон. А покойный Патриарх говорил: «Все очень просто: один раз выучить — и на всю жизнь». Так он говорил, когда мы удивлялись, как это он на память произносит троицкий отпуст.
<360> Священник — как солдат. Я всегда говорю, что все люди — работают, и только духовенство и военные — служат. Священник не принадлежит самому себе. Не случайно еще давным–давно сложилась поговорка, которую я знаю не из книжки, а слышал из живых уст: что священник «не доспи, не дообедай, знай, крести, да исповедай». Наш отец говорил, что в доме священника дверь не должна стоять на петлях.
Митрополит Питирим (Свиридов) в войну, будучи священником, с разрешения командования, следовал с частями наших войск. «Бывало, — рассказывал он, — на одном конце села еще бой идет, а я на другом уже начинаю службу». В основном, конечно, он совершал панихиды, причащал умирающих.
Как–то раз служили мы заупокойную литию о погибших воинах. Отслужили, и пошли, я выхожу последним. Подходят ко мне наши богомолки: «Владыка, что же, а записочки читать будут?» Что было делать? — «Благословен Бог наш. Еще молимся о упокоении усопших раб Твоих…»
Когда я был еще начинающим архиереем, заболел один мой священник. Я приехал к нему служить, а он встречает меня согнувшись — у него была тяжелая грыжа. «Ну, ладно, отец! — говорю, — Ты иди, болей, а я за тебя буду служить». Отслужил, как полагается, всенощную, наутро — обедню, потом — требы. Как сейчас помню: было тринадцать молебнов и семь акафистов. Отслужил и их — было уже три часа, четвертый, из меня уже дух вон, и вдруг — подходит одна прихожанка — была такая «Лена слепая», и говорит: «Владыка, а что же ты мне «Семистрельной» акафист не отслужил?» — «Да какой тебе еще акафист, побойся Бога! Сколько же можно?!!» — «Ты мне это не говори, я за двенадцать верст сюда шла!» — Ну что же? И опять: «Благословен Бог наш…»
Есть здесь, конечно, и оборотная сторона, о которой, может быть, и не очень хотелось бы говорить, но — это тоже реальность. Вот, к примеру, такой эпизод. О. Петр Сахаров, последний настоятель храма Василия Блаженного, служит литургию. Год — 1944. Он почти не может ходить. Величины <361> он необъятной — декомпенсация — но при этом почти ежедневное богослужение. Он стоит, опираясь на престол и когда произносит возглас «Мир всем», делает это, оборачиваясь через плечо. Ноги у него все распухли, он не может ходить в сапогах и носит какие–то тряпочные тапочки. «Батюшка, — обращается к нему служительница Матрена Андреевна. — Крестины принесли!» — «Господи! Какие тебе крестины? Да гони ты их!» Перед престолом сказал! Но что еще он мог сказать, когда его уже ноги не держали?
Крестины и исповедь — самые тяжелые требы. Мне как–то в Караганде довелось крестить сразу около пятидесяти младенцев — от одно–двух–месячных до трех–четырехлетних. И все по сорокаградусной жаре. Помещение маленькое, дышать нечем. Один, помню, вцепился мне в бороду — ручонки маленькие, не отдерешь. Когда я закончил — все, что было на мне, и богослужебное и личное пришлось повесить сушиться, — все было мокрое насквозь.
В довоенные годы «на Елоховке» — как тогда говорили — был отец дьякон. Дьякон он был хороший, но очень хотел быть священником и добился своего, настоял, чтобы его рукоположили. О. Николай Колчицкий уговорил Блаженнейшего — митрополита Сергия. Специального священнического образования у дьякона не было, и первым делом он был направлен на исповедь. Надо сказать, исповедовать ему тоже очень хотелось. Он первым приехал в алтарь, первым взял маленькое евангелие, крест и пошел к аналою. Вдруг через некоторое время возвращается он в алтарь совершенно изменившийся в лице. Положил крест и евангелие на место, сел, охватив голову руками и упершись локтями в колени, и, раскачиваясь, стал причитать: «Если бы я знал, я бы никогда не пошел в священники!»
В сороковые годы был случай. Некая дама прислала в патриархию жалобу на молодого священника. Дело было так. Она пришла на исповедь, и он задал ей вопрос: «Ну, что каетесь в своих грехах?» — «А у меня нет грехов!» — заявила она. «Ну, как же так? У всех есть грехи!» — «Ну и пусть, у всех. А у меня нет». — «Может, постов не соблюдаете?» — «Соблюдаю». — «Соседей, может быть, обижаете?» — <362> «Соседей? Вот еще!» — «Ну, может быть, помыслы бывают?» — «Помыслы?! Нахал!!!» И тотчас направила письмо митрополиту Ленинградскому. А у меня однажды подходит к причастию старушка — лет девяноста. Спрашиваю имя. «Девица Евдокия» — шамкает она.
Неожиданности вообще подстерегают священнослужителя на каждом шагу. Вот трагикомический эпизод суровых военных лет, который передавали почти как анекдот: протодьякон приходит утром в храм и шепелявым голосом обращается к священнику: «Батюфка, профтите, шлужить не могу. Крыфа челюшть утаффила…» — Он, как водится, на ночь вынул вставную челюсть, а голодная крыса на нее польстилась.
Много сюрпризов преподносят дети. Владыка Донат Калужский и Боровский [155] рассказал один случай, который мне потом очень помог. Причащал он однажды, — и вдруг маленькая девчушка бросает ему в чашу двугривенный. Что тут делать? Он, конечно, все исполнил, как надо. А потом и у меня был такой же случай. Подходит девчушка лет семи, причастилась, и тянет ручонку в чашу монетку бросить. Я скорее чашу к себе прижал, бородой прикрыл — не успела. Это бабки их приводят причащаться, дают монетку и говорят: «Сладенького дадут, — отдай денежку». А они маленькие, не понимают, что имелось ввиду, когда второй раз дают и уже не сладенького, а разбавленного бледно–розового.
