Лиля была ясельным ребенком — тихим и некапризным, любила возиться с куклами и лоскутами где-нибудь в уголке.

Софья Марковна привязалась к девочке, не отдавала ее подолгу матери, и Лора могла учиться и работать — торопилась наверстывать упущенное.

Весной сорок первого Лора уехала в Москву — за месяц до экзаменационной сессии для заочников. Левка уговорил ехать пораньше, спокойно готовиться в Ленинской библиотеке, обещал гулять с Лилей и помогать тете Соне.

Война обрушилась внезапно на жителей столицы и на многие тысячи приезжих. И все, кто приехал в Москву — учиться, консультироваться, отдохнуть, оперироваться, повидаться, отпраздновать, согласовать, приобрести, посмотреть,— все эти тысячи людей ринулись на вокзалы. Одни торопились домой, хотели уехать немедленно, другие — только узнать, как с поездами, билетами.

Уезжали многие студенты-заочники.

Немецкая авиация в первый же день бомбила Киев. Лора звонила теткам, провела на почтамте более четырех часов — линия была перегружена, нет соединения. Тетя Соня ее успокоила: в подвале дома оборудовано бомбоубежище, Лиля не боится взрывов, Лева работает, на фронт пока не посылают. В конце короткого разговора тетя Соня вдруг всхлипнула:

— Постарайся не задерживаться, моя девочка, мало ли что.

Лора разрывалась: хотелось ехать домой, к своим, но сессию пока не отменили. Лора была дисциплинированной комсомолкой, выросла в сознании, что “надо” всегда важнее, чем “хочу”. Она не представляла, как можно бросить дело даже в таких чрезвычайных обстоятельствах. Многие оставались на сессию. В большой тревоге, слушая ежедневно сводки, узнавая о бомбежках городов Украины, Белоруссии, о быстром продвижении врага, ожидая вестей от своих, просиживая часы в очереди на переговоры, провела Лора первую неделю войны. Она продолжала заниматься, сдала еще один экзамен, оставался последний — история философии. Сдаст — значит, перейдет на четвертый курс. Сдаст, и сразу домой.

Двадцать девятого июня Лора узнала, что наши войска отступили от столицы Белоруссии, немцы взяли Минск. Нет, нельзя оставаться, надо все бросать и ехать, ехать скорей.

И Лора отправилась на Киевский вокзал разузнать о поездах и, если удастся, взять билет.

На вокзале — сутолока, неразбериха. Кассовый зал забит людьми так, что трудно войти, у входа колыхалась толпа желающих попасть к кассам. Спрашивать у людей про поезда, билеты не имело смысла,— взволнованные люди высказывали соображения противоречивые и нелепые. Лора нашла конец очереди в справочное, который походил на нитку, торчащую из спутанной пряжи. Эта очередь переплеталась со многими другими, и все они двигались, но не вперед, не к цели, а из стороны в сторону, цепляясь одна за другую, перехлестываясь, перепутываясь. То там, то тут поднимались шум, крики и брань. Духота, жара, запах пота, пыль, поднятая ветром с неметеной привокзальной площади, и разговоры, разговоры — тревожные сообщения, полученные из “самых верных источников”, о бомбежках и разрушениях в разных городах, об эвакуации, окружении наших войск. Временами Лоре делалось почти дурно, к тому же она не успела поесть, была голодна, но, замятая в людской тесноте, терпела.

Наконец, удерживая напор тех, кто сзади, она дошла до окошка, за которым сидела измученная девушка, вытиравшая поминутно лицо серым скомканным платочком. Она сказала, что предварительной продажи билетов нет, постоянного расписания тоже, поезда на Киев и Одессу ходят (“пока ходят”, поправилась она), а продажа билетов — в день отъезда, с утра. Лора не успела спросить, в какую именно кассу надо идти за билетом, ее уже оттеснили. Теперь надо пробиться к выходу через толпу идущих навстречу. Встречное течение захватывало, теснило в сторону, перекручивало. Одной бы не выбраться, но наконец она оказалась позади мужчины, он с силой проталкивался к дверям, и Лора выдралась из толпы. Она жадно вдыхала пыльный воздух, поправила перевернувшуюся юбку, тряхнула шапкой круто вьющихся коротких волос, оглянулась, увидела павильон с надписью “Кафе” и двинулась туда; надо перекусить, нет сил на обратный путь.

В кафе, из тех, что потом получили название “забегаловка”, Лора взяла стакан какого-то серого напитка, не то кофе, не то какао, две сосиски и ломтик черного хлеба. За столиком с неубранной посудой заняла место напротив толстой женщины с неприветливым лицом. Та сердито взглянула на Лору и продолжала жадно жевать сосиски с хлебом. Только Лора начала есть, завыла сирена и хором ответили паровозные гудки — воздушная тревога.

— Граждане, освободите павильон, спускайтесь в метро,— скомандовал мужчина в белой куртке.

Лора торопилась доесть сосиску. Соседка допивала первый стакан, на втором, полном, лежал коржик.

— Вредительство, настоящее вредительство — пропускать самолеты к Москве...— возмущалась она.

— Какое вредительство? Что вы говорите, это же война, понимаете, война!

Соседка зыркнула недобрым глазом и сказала злобно:

— Знаем мы вас, лохматых, нечего тут агитировать: “Война, война”, — сами понимаем, что война. А все же это вредительство — самолеты допускать к столице.

Лора отвечать не стала. Мужчина в белой куртке уже выталкивал их за дверь и гремел засовом.

Медленно, неохотно Лора брела в метро, лезть снова в толпу ей не хотелось. А тут и отбой — повеселевшие прерывистые гудки паровозов. Тревога длилась всего пять минут — вот тебе и “вредительство”. Лоре хотелось прихлопнуть тетку сильным словом, но она спасалась в метро вместе с набитыми своими сумками, небось продовольствие скупала по магазинам, да соль, да мыло. С этим Лора уже встречалась: мыло было трудно купить. “Все распродали”,— говорили довольные продавцы. “Да, мало мы работаем с народом”,— подумала Лора.

Через три дня она уехала в Киев, сутки простояв на вокзале в очереди за билетом. Леву она не застала, он уже был на фронте. Ее ждала только записка. Лора старалась не огорчаться, она понимала: так надо. Она и сама пошла бы с ним.

Враг быстро двигался к Киеву, девятого июля был захвачен Житомир. Немецкая авиация непрерывно бомбила город. Разрушались дома, заваливало обломками бомбоубежища. Лора заторопилась скорей увезти Лилю и тетушек. Потом, когда она устроит их где-нибудь, она непременно уйдет воевать: газетным корреспондентом или санитаром, все равно. Все молодые и здоровые должны идти защищать Советское государство, социалистический строй, должны стеной встать против капитализма и фашизма.

А сейчас срочно собираться! Вдруг обе тетки, накануне укладывавшие свои вещи, заявили, что уезжать раздумали и хотят умереть дома. Лора упрашивала, убеждала, сердилась. Мягкая душа — тетя Соня — плакала, тетя Сара была непримирима, отказалась говорить: все решено, они с сестрой обо всем договорились, ночь не спали.

Лора уехала с дочкой. Тетушки заставили ее взять почти все вещи, ее, Левины. “Что нас ждет — неизвестно, а тебе пригодится — сменяешь на продукты”,— опыт гражданской войны был у них в памяти.

Умерли, вернее, погибли они в Киеве. Но как, Лора узнать не смогла. Дом был разбит прямым попаданием, бомбоубежище, заваленное обломками пятиэтажного дома, раскопали через много дней, останки погибших, опознанные, неопознанные, были похоронены. Может, среди умерших в бомбоубежище были тетя Сара и тетя Соня, но где это отмечено,— никто не знал. А может быть, тетушки ушли к двоюродной сестре Циле, жившей в своем домике на Подоле, в переулке среди еврейских ремесленников, покойный отец ее был портным. Если действительно было так, то Софья Марковна и Сара Марковна, сестры Файнштейн, кончили свою жизнь в Бабьем Яру.

В Саратове Маша получила два письма, пересланных из Москвы.