“Ладно, хватит,— оборвала себя Нонна,— война, надо терпеть. Не у всех есть такая возможность устроить детей, скажи спасибо”.

Нонна проспала часа три и спустилась вниз, где дремал сидя хозяин верхней полки. Вагон замолк — на вторых и третьих полках спали крепко, со вкусом, храпели и бормотали. Внизу мотали сонными головами, то притыкаясь к стенке, то пристраиваясь к сумке, поставленной на колени, а то просто уронив голову на грудь. А те, кто не мог уснуть, маялись, перебарывая сон, с трудом раскрывая слипающиеся веки.

Утром Нонну угостили кипятком из жестяной кружки, хлеб у нее был. В конце дня уступил ей самую верхнюю, третью, полку другой выспавшийся сосед, и она проспала до раннего утра, до самой Москвы.

Заехала домой — посмотреть в почтовый ящик, помыться, переодеться. Письма не было. Пустой дом напомнил о детях, об умершей тетушке. Разбросаны оставленные вещи, которые не влезли в чемоданы. Разоренный нежилой дом. Нашлось немного наколотых щепок и палок, согрела кастрюлю воды, помылась тут же, у печки. Есть было нечего. К девяти пошла на работу.

Солдаты в палатах встретили ее радостно, расспрашивали, где нашла детей, что случилось с тетей, жалели ее, сибиряки хвалили Алтай, успокаивали Нонну — дети быстро поправятся в целебном климате.

Удивило Нонну отношение персонала: товарищи ее ни о чем не спрашивали, были странно безразличны, а если кто и задавал вопрос о детях, то на ходу, не вслушиваясь в ответ. Нонне показалось, что они отводят глаза, будто боятся взглянуть. Но были и такие, которые смотрели на нее участливо, даже с жалостью, но вопросов не задавали.

Поле напряжения окружало Нонну, и, тревожась, удивляясь, работала она до полудня. Главный врач прислал за ней, она приготовилась к выговору за опоздание на половину суток.

В кабинете у главного были люди, которые тотчас же вышли, как только она отворила дверь.

— Садитесь, Нонна Романовна,— сказал доктор Чесноков,— я знаю, вы мужественная женщина, стойкий человек...

Нонна сжалась, ожидая удара. “Сейчас, сейчас он скажет мне...” Она уже догадалась.

— Алексей? — голос охрип, перехватило горло.

— Да, голубушка, мы получили горькое известие: фашистские гады разбомбили полевой госпиталь. Погиб весь медсостав, Алексей Борисович делал операцию. Погибли и раненые. В живых остались два-три человека, случайно. Мы тоже скорбим и сочувствуем от всей души. Такое несчастье, его трудно перенести, я понимаю. Держитесь. Вы знаете, как вы нам нужны...

Нонна молча поднялась, вышла, закрыла дверь. “Вот и конец, все кончилось, кончилась наша жизнь”. Нонна вернулась к раненым. Взялась за работу. Начальник отделения предложил освободить ее на три дня. “Зачем это?” Нонна знала: только работа, работа, работа, и чем больше, тем лучше. Спасение только в работе. А вот от операционной просит ее пока освободить. Вид крови, ее запах — этого она не вынесет. Освободить на несколько дней. Она не спросила, где их похоронили. Неважно, потом, потом. Она не будет плакать. Она плакать не хочет. Если бы налететь, разбить, разгромить немецкий штаб, гитлеровский проклятый бункер! Но это невозможно. Спокойно, а то будут дрожать руки. Она хочет хорошо делать все, что надо. Спокойно, спокойно...

В конце сорок первого немецкий летчик сбросил бомбу на полевой госпиталь, где работал Алексей. Прямо на крышу, там, в белом квадрате, был большой красный крест. Хорошая цель. Прямое попадание.

Узнали об этом после того, как Малый Ярославец и прилегающие места были освобождены нашими войсками, в начале сорок второго года. Местные жители рассказали, как погиб госпиталь со всем персоналом и ранеными.

В братской могиле лежат все вместе.

Солдаты в Нонниных палатах узнали о гибели медсанбата, смерти Алексея. Выздоравливающие — им скоро на фронт — клялись отомстить. Нонна сама только что хотела мести, но сейчас понимала: местью ничего не поправишь, его уже не вернешь, мучение ее не станет легче. Она не увидит Алексея. Ни живого, ни мертвого. Никогда. Никогда.

Прошло два месяца. Нонна плохо справлялась с горем. Множество людей выражало ей сочувствие, ее жалели. Но это не утешало, только бередило рану Ей хотелось спрятаться от людей. Уехать туда, где не знают ни ее, ни ее горя. Она начала хлопотать о переводе в тыловой госпиталь и в сорок втором уехала работать в Новосибирск.

Взять к себе детей Нонна не могла — жила в общежитии, в городе было трудно с жильем. Да и не было смысла тащить ребят в неустроенную жизнь Воспитательница младшей группы изредка писала, сообщала, что Ромушка и Маринка привыкли, вкладывала в конверт рисунки ребят: Ромушка изображал бой танков или самолетов, Маринка рисовала смешных человечков с растопыренными шестипалыми ручками. От Новосибирска до Белокурихи было недалеко, хотя и с двумя пересадками. Иногда Нонна навещала детей. Однажды по просьбе воспитательницы старших Нонна рассказала ребятам о работе военврача, о госпиталях, санитарных поездах. Слушали, замерев, много спрашивали. Воспитательница была довольна. Но заведующая не одобрила эту беседу — “совершенно не детская тема”.

В новосибирском госпитале Нонна встретила немолодого солдата, который был ординарцем у Алексея. Он уцелел при взрыве бомбы — находился на некотором расстоянии от здания, где был развернут госпиталь. Иван Филиппович Ермаков был контужен и изранен осколками, перенес несколько тяжелых операций. Только недавно вернулись к нему речь и слух. Кто его спас, как его довезли, куда — он не помнит. Об Алексее он говорил тепло, с большим уважением, называл его “наш доктор Алексей Борисович” и только изредка “майор Корнев”.

Во вторую встречу с Нонной Иван Филиппович передал ей ветхий конверт с несколькими клочками исписанной бумаги “Так уж получилось — не донес я этого письма до почты. Только отошел от госпиталя, тут и трахнул немец. Письмо в кармане уцелело, да истерлась бумажка. Но и лоскутки эти я берег. Думал, когда выпишут, непременно вас найду и отдам как последний привет от мужа.

Алексей Борисович очень радовался, когда от вас письма приходили. При людях не открывал, читал, когда один. Про вас не рассказывал, а про деток говорил. У меня тоже их двое. Только для разговора у нас времени было с минуту”.

Нонна ушла в перевязочную, сейчас пустую, разложила на столе бумажные лоскутки, собрала письмо, последнее, что написал Алексей.

Вот что осталось от письма: ...быть в аду и остаться живым... буду надеяться... На всякий случай... выходи замуж, он будет отцом ребятам... говори обо мне детям... выросли здоровыми, умными и добрыми... простишь мою вину... Знаю, ты никогда меня не забудешь... так много вокруг страшного... Прости — без сна трое суток... ребят целуй... Обнимаю, люблю... 

Однажды, в январский вечер, дочери Михеевны пригласили Машу встретить старый Новый год. Маше хотелось спать, “старый Новый год” звучало смешно, но девушки собирались гадать, было любопытно, как гадают в деревне. О народных гаданиях Маша только читала.

Однако все было не так, как ожидалось. Тася и Мотя накрыли стол листом бумаги, начертили круг, по краю написали буквы алфавита. Будем гадать на блюдце!

Что же это — спиритический сеанс? О спиритизме Маша знала из сочинений Льва Николаевича Толстого и относилась к предстоящему насмешливо. “Ну ладно, посмотрим”. Когда блюдце начало плавно двигаться под их онемевшими пальцами — прикасаться можно только чуть-чуть,— она удивилась. Девушки вызвали Пушкина,— имя великого поэта при всяком случае на языке,— начали задавать вопросы. Дошла очередь до Маши, робея, она спросила про мать. Ответ был: “Скоро будет” Спрашивать, вернется ли муж, она не осмелилась, но спросила, будет ли он еще ранен. Ответ был: “Да, два раза”. Маша уже жалела, что задала этот вопрос.

Матрена Михеевна про мужа спрашивать тоже не стала, хотя письма давно не было. Он хоть не на передовой, водитель санитарной машины, но теперь везде опасно. Она спросила другое: когда отелится Чернуха и кого принесет — бычка или телку. Ответ был: “Девятого февраля, бычка”.