На пятый день пришел ответ из Уфы. Сообщалось, что дети умершей Незабудкиной (двое), доставленные в детский приемник такого-то числа ноября месяца, распределены в детдом номер такой-то в город Бирск Уфимской области.

Нонна горячо доказывала необходимость ехать за детьми, и ей дали увольнительную на восемь дней, строго рассчитав время на дорогу до Бирска, затем на Алтай, в Новую Белокуриху, и обратно в Москву.

От Уфы до Бирска Нонна добралась на попутке, нашла детский дом — двухэтажное деревянное строение, стоявшее на заснеженном дворе рядом с одиноким большим деревом. От дворника, старика, махавшего метлой, Нонна узнала, что сейчас обед и что сперва надо пойти к заведующей на второй этаж. Не было времени и терпения ждать, когда придет в свою комнату заведующая,— дверь заперта, ключ в замке. Нонна оставила чемодан у двери и пошла по коридору — запах капусты указывал путь в столовую.

Стояла тишина, странная для дома, наполненного детьми. Нонна подошла к открытым дверям большой комнаты, заглянула в нее. На скамьях по сторонам узких деревянных столов сидели дети — за одним столом постарше, за двумя другими — маленькие. Перед каждым ребенком лежал тоненький ломтик черного хлеба и алюминиевая ложка. Старшие украдкой отщипывали от своих ломтиков, младшие застыли, положив на столешницу маленькие посиневшие руки ладонями вниз. В стороне раздаточный столик, на нем эмалированный бак с супом и стопка алюминиевых мисок. За столиком — женщина в белом халате с черпаком в руке.

— Вы что, не видите, у нас обед,— сказала она сердито.

Нонна остановилась в дверях, глазами обводя столы, искала своих. Но все дети, остриженные под машинку, в темных бумазейных платьицах и рубашечках, казались одинаковыми. “Неужели их здесь нет?” Сердце у Нонны сжалось.

— Как фамилия? — не выдержала воспитательница.

— Корневы.

— Таких нет.

У Нонны дыхание остановилось. Теперь она оглядывала одно за другим детские большеглазые личики. И вдруг узнала Ромушку. Он глядел на нее испуганными круглыми глазами и молчал. Дети за столом не шевелились, будто задеревенели, их маленькие озябшие руки по-прежнему лежали на столешнице ладошками вниз. Не шевелился и Ромушка. Вдруг громко заплакала Маринка, закричала:

— Мама, мама!

Нонна не выдержала, побежала вдоль стола к дочери. Все вскочили с мест, загомонили, малыши заревели в голос.

— Что вы наделали,— закричала воспитательница,— вы нам сорвали обед.

Нонна тянула Маринку из-за стола, держала за руку подошедшего Ромку.

— Маринка, не реви,— сказал мальчик,— мама, дай же нам пообедать, мы голодные. Мы без тебя никуда не уйдем, не бойся. Ешь, Маринка, мама нас подождет.

Нонна вышла в коридор. Стук ложек об миски становился все громче, голоса и плач утихли. Нонна села на подоконник ждать окончания обеда. Сын говорил совсем как взрослый — натерпелись детишки. Перед глазами Нонны так и стояли ряды остриженных голов и руки, лежащие на столах ладонями вниз. И от этого Нонна ощущала войну с таким же страхом, как во время бомбежек.

После обеда она взяла детей, переодела в домашнее, кое-что теплое она привезла с собой.

— Ты знаешь, мы теперь Незабудкины,— сказал Ромушка,— так нас назвали, и ты теперь говори так: Не-за-буд-ки-ны. Запомнила?

Пока добрались до Уфы, пока выстояли очередь в воинскую кассу прокомпостировать билет, наступила ночь. Ребят Нонна держала за руки, не отпуская, они и сами вцепились в нее, так и висели на ней, полусонные, усталые, до самого поезда.

Из всего, что Нонна узнала на уфимском вокзале еще на первом пути, а также потом из ответов Ромушки на ее осторожные вопросы, прояснилось случившееся.

В Уфе вся группа выгрузилась из вагона, устроились на вокзале,— до нужного им поезда было два с половиной часа. Надежда Сергеевна устала, она тоже носила мешки и чемоданы. Ее оставили с ребятами, пока другие женщины ходили в кассу, к начальнику вокзала, чтобы достать места на первый же поезд до Барнаула. Такого поезда не было, надо было ехать до Новосибирска, там еще раз пересаживаться. Они вернулись с билетами, и бабушка Незабудка захотела выйти на улицу — подышать, у нее болело сердце.

“У вас час времени, не опоздайте”,— сказали ей. Роман и Марина не захотели оставаться без бабушки, просились с ней, им уступили. Ромушка рассказал.

— Мы прошли немножко по бульварчику, совсем немножко. Бабуля устала, села на скамейку, она зевала, хотела спать и заснула. А мы играли с Маринкой в классики, там были нарисованные мелом классики. Играли, играли, и нам надоело. Мы подошли будить бабулю, а она никак не просыпается и вдруг падает, упала совсем на землю. Мы закричали, заплакали — испугались, когда она упала. Подошли люди, потом пришел милиционер, потом пришел какой-то дядя в белом. И они сказали, что бабушка уже не проснется, ее возьмут в больницу. Нас привели в милицию, спрашивали, кто мы, откуда едем. Пока мы разговаривали, поезд ушел, а я не знал, куда нам надо было ехать, сказал “на Алтай”, вот и все. Из Москвы на Алтай.

Московский адрес Ромушка с испуга перепутал — ошибся в номерах дома и квартиры. Он и сейчас был очень возбужден, все время что-то вспоминал и рассказывал:

— Нас записали Незабудкины по бабушкину паспорту, и нам сказали, что мы не из Москвы, а из Саратова, так написано в паспорте.

Маринка, наоборот, была молчалива, подавлена и мочила штанишки, как маленькая.

“Когда они еще отойдут,— думала Нонна,— и как я оставлю их, может, в лучших условиях, но опять в чужих руках”.

В Уфе, перед отъездом в Бирск, Нонна пошла в указанное ей место. За станцией Товарная, рядом с железнодорожными путями, было новое неогороженное кладбище. Ровное место, без деревьев, без кустов, рядами — холмики глинистой земли, на каждом необструганный, в коре, столбик с прибитой фанерной дощечкой. У ближнего края Нонна быстро нашла могилу тети Незабудки. На кусочке фанеры надпись химическим карандашом, еще не смывшаяся: “Незабудкина Н. С. ноябрь 41 г. из Саратова”.

“Бедная моя, замучили мы тебя, прости” — эти слова, не произнесенные вслух, были единственным похоронным обрядом над умершей. Нонна низко поклонилась могиле.

Она повернулась уходить, как вдруг увидела надпись на таком же кусочке фанеры над другой могилой. Эти слова Нонна в ужасе повторяла до самого Бирска, не забыла и теперь. На фанерке было написано: “Ребенок Женя ок. 4-х лет без фамилии”.

С трудом Нонне удалось в Новосибирске сесть в московский поезд. Она пристроилась на нижней полке, где уже сидели несколько человек, с краю.

“Удивительное дело — ехали на восток, была теснота, едем на запад,— опять полно народу”. Правда, народ был разный. На первом пути больше женщин — с детьми и без детей, сейчас больше мужчин. Отпускники? Демобилизованные? Привычным глазом Нонна отмечала выписанных из госпиталя, недавних раненых. Одни возвращались на фронт, другие отвоевались: кто на костылях, кто с пустым рукавом. Ехали старики и старушки с котомками, с кошелками — к родным, от родных; ехали разыскивать, ухаживать, нянчить. Шло великое мотание и метание в поисках и надеждах, в страхах и горестях. Ехали спасения ради, не для удовольствия, без удовольствия — через силу.

Пожилой мужчина в военной гимнастерке с нашивками за ранения уступил Нонне среднюю полку — на время, поспать. “Вижу, вы крепко устали, товарищ военфельдшер, отдохните, а я належался на год вперед, посижу”.

Нонна поблагодарила, положила под голову сумку с вещами, накрылась шинелью, повернулась к стенке. Но заснуть не могла — тревожные мысли гнали сон. Она перебирала в памяти всю поездку — за детьми в Бирск, с детьми в Новую Белокуриху. Было тяжело вспоминать, как плакала, прощаясь, Мордашка, просила взять ее домой, как боролся со слезами Ромушка и вдруг, когда она наклонилась поцеловать, оттолкнул ее. Прощались наспех, Нонна торопилась, часа не было побыть с детьми.

В интернате Нонна познакомилась с заведующей — солидная, даже величественная женщина. Умеет вести свое дело. “Не беспокойтесь, дети быстро у нас поправятся, мы на санаторном питании”. Это было хорошо, однако не все, что хотелось бы знать. И снова пошли тревожные мысли: дети напуганы, подавлены и опять они в чужих руках, неизвестно с какими людьми.