За столом у самовара и состоялось знакомство, о котором Мария Николаевна и поныне вспоминает с благодарностью. Суровая, неприступная на вид Матрена Михеевна была человеком добрым, участливым, хотя и по-крестьянски скуповатым, расчетливым, но ведь и время не располагало к щедрости, приходилось думать о черном дне.
Хозяйка согласилась присматривать за детьми, пока Маша будет на работе. Правда, зачем Маша идет работать, Матрена Михеевна не могла понять: у нее есть аттестат, то есть деньги от мужа, она будет получать в сельпо хлеб, правда, не каждый день, но когда привезут, отдадут за все дни, иногда выдают эвакуированным кое-что из продуктов. Зачем же работать?
Когда Маша пыталась объяснить, что в войну необходимо работать, каждый должен приносить пользу, Матрена Михеевна согласно кивала головой, но видно было, что истинной причиной она это считать не может. В разговоре выяснилось, что Маша будет в часы работы ходить с интернатскими ребятами в столовую, и тогда хозяйка поняла:
— Вот так бы сразу и говорила, питание — это теперь главное дело.
За комнату Маша договорилась платить деньгами, за остальное Михеевна денег брать не хотела:
— Будете уезжать, оставишь мне что из вещей, плохо у нас насчет одежки.
Хотя отношения с хозяйкой строились на деловой основе, она скоро привязалась к москвичам, свалившимся к ней на руки, и отдавала им столько внимания и сердца, что отдарить это было невозможно.
1942
...Рана совсем пустяковая, в левую руку, мягкие ткани, пожалуйста, не волнуйся, кажется, после ранения дают небольшой отпуск, но доберусь ли до вас, не знаю, надежды мало. Писать могу и буду писать тебе часто, моя любимая.
Ты вряд ли представляешь эту войну. Теперь у меня есть время подумать и осмыслить свое место на фронте. В прошлую зиму, когда мы погнали немцев от Москвы, я видел множество зверств фашистов — убитых женщин, стариков, детей, детские трупы в колодцах — и крепко зарядился ненавистью и чувством мести — гнать и бить, бить. С таким зарядом в груди трудно удержаться, чтобы не схватиться при случае самому. И я не только агитирую, но и стреляю
Вот тебе вырезка из нашей фронтовой газеты “За правое дело”. Ты поймешь меня, дорогая, надеюсь,— я не хвалюсь, а объясняю тебе свою работу.
“За несколько дней до начала сраженья агитатор тов. Пылаев прибыл в роту командира Федорова. Все время агитатор проводил в беседе с бойцами — с группами, индивидуально. А когда началось сражение, Пылаев не оставил роту, пошел с ней в атаку на фашистские укрепления. Немцы оказали отчаянное сопротивление, работали все огневые средства врага. Наши бойцы шли вперед решительно и смело Совсем недалеко от врага осколок вывел из строя командира роты тов. Федорова. Капитан Пылаев взял командование на себя и повел бойцов дальше. Рота выгнала фашистов с занимаемого рубежа. В этом была немалая заслуга мужественного агитатора-большевика”.
— Вот ваша группа.
Заведующая интернатом Фаина Фоминична вошла с Машей в большую комнату. Дети десяти-двенадцати лет стояли в два ряда — мальчики, девочек почти не видно. Маша взглянула на лица, подумала: будет трудно.
— Подтянуться! — скомандовала завинтернатом.
Ребята переступили с ноги на ногу, кое-кто схватился подтягивать штаны, кое-кто скроил рожу, но плечи распрямились.
— Вот ваша группа, двадцать человек, в том числе три девочки.
Кто-то фыркнул, Фаина Фоминична нахмурилась.
— С ними надо построже, держите их вот так! — она сжала в кулак пухлую руку.— Придется вам поработать. А вы слушайтесь свою новую воспитательницу, не доводите до плохого. Понятно, о чем я говорю?
Невнятное бормотание было ответом.
Сердце у Маши сжалось. Она чувствовала себя слабой и беспомощной. Двадцать пар глаз смотрели на нее настороженно, неприветливо. Намек на что-то, случившееся с предыдущей воспитательницей, хорошего не сулил.
Фаина Фоминична напоминала портреты императрицы Екатерины Второй: внешность ее была примечательна, но неприятна. Скошенный к шее подбородок, маленькие, близко посаженные глаза, полная фигура, властность и величие во всем облике.
В заключение завинтернатом обратилась к Маше с наказом: следить, чтобы постели заправлялись аккуратно и на покрывалах, посередине, закладывалась прямая складка.
— Складка должна делить пространство постели на две равные половины,— заключила заведующая и со словами: — Ну, знакомьтесь,— выплыла из комнаты.
Мария Николаевна назвалась, просила рассказать о себе. Ребята молчали. Маша перевела разговор на распорядок дня, на школу. Она знала: они ходят в сельскую школу в четвертый и пятый классы, а что делают после? Ничего не делают. Уроки час-полтора, потом делать нечего, скука.
Мария Николаевна работала посменно с молодой москвичкой, комсомольским работником Вероникой. Девушка весело командовала ребятами, требовала военной выправки, четкости в поворотах и бодрости в марше. Мальчишкам это нравилось — все военное было им по душе. “Игры на воздухе” значились за Вероникой, но ни санок, ни лыж не было, а был только волейбольный мяч, инвентарь не сезонный.
В детях, казалось Маше, не хватает живости. Какая-то тяжкая ленивая скука одолевала их и отражалась даже в походке: они шаркали ногами, вихлялись в бедpax и коленках, будто перенесли болезнь, поразившую конечности. Оказалось, что эта походка не только проявление апатии, но и способ донимать взрослых. Вероника кричала:
— Отряд, отставить кривые ноги! На нормальных ногах шагом марш!
Тогда они переставали сгибать колени и шагали, как на ходулях.
Фаина Фоминична, или Фу-Фу, или Фа-Фо, умела ими управлять, но способ, ею придуманный, был жесток.
— Оставлю без почты! — кричала она, это значило — задержит письмо от родителей, а все так ждали писем.
Угроза эта страшила всех: Фа-Фо боялись, но ее не уважали и не любили, Маша поняла это очень скоро. Кое-кто заискивал перед заведующей, добиваясь ее расположения или просто со страху, и таких детей она охотно приглашала в свою комнату, угощала чем-нибудь сладким и расспрашивала “о делах”, выпытывала, что ей надо. Это называлось “разговор по душам”.
Временами в ребятах просыпалась энергия, но уходила она на глупое озорство и на преследование слабых. Первой жертвой был Паша Букан, славный, серьезный мальчик. Он был рассеян, все терял, хлюпал носом, ботинки расшнурованы, целые шнурки у него утаскивали, подсовывали рваные, пуговиц на рубашке не хватало. В младшей группе у него был братишка, Буканчик, такой же растрепанный, расстегнутый, с незашнурованными ботинками. Мария Николаевна ежедневно получала замечания от заведующей за “некультурный внешний вид” Букана. Второй мишенью был туповатый парнишка Вова Копылин, прозванный Фонтаном,— он мочил ночью постель. Доставалось и Люсе Лисичке, или Лисе Пресмыкающей, за то, что любила ходить к Фа-Фо в гости.
Скоро Маша поняла: и озорство, и злые шутки — все от безделья. Ученье в сельской школе для большинства было слишком легким да и шло через пень колоду. Учительница была одна на все предметы, занятия вела по учебнику, на дом задавала мало и любила повторять пройденное. А еще и сибирские морозы — если градусник показывал ниже двадцати пяти, школа для интернатских отменялась.
В интернате ребятам нечем было заняться. Коробка с шахматными фигурами без коней и тур, восемнадцать шашек да две картонные доски, измазанные чернилами,— вот и все, что хранилось в игровой или классной.
Ф. Ф. одобрила заявку Маши на бумагу, карандаши, краски, шашки. Однако заявка так и осталась заявкой.
Энергия Фу-Фу уходила на другое: белье, одежда, стирка, баня, мыло. Все это важно, никто не спорил, но для души недостаточно. Дети совсем не читали, в небольшой курортной библиотеке им выдавали по распоряжению завинтернатом только книги, выпущенные “Детгизом”.
У Маши в группе было трое настоящих читателей: Паша Букан, он же Букашка или Паша Манная Каша, Андрей Жарбиц, который отзывался, когда его называли Жар, и не поворачивал головы, если его окликали: “Эй ты, Жабра”,— и Жанна Манюкова, или Жанна-даркова, серьезная гордая девочка.
