То, что он говорил дальше, затерялось в громких криках голосов на площади. Порядок был нарушен, а от панцирей, шлемов и оружия двигавшихся взад и вперед воинов, по которым скользил солнечный свет, сверкали и скрещивались яркие отблески на обширном плацу, окруженном ослепительно белыми мраморными статуями.

Когда император сошел с альтана, Мелисса тоже отошла в глубину комнаты.

То, что более всего привлекало ее к императору, именно сострадательное желание облегчить тяжкую участь мучимого недугом человека, теперь утратило всякий смысл и значение, при виде этого здорового и заносчивого цезаря. Она представлялась себе как бы обманутою хитрым нищим, который воображаемыми страданиями выманил у нее слишком щедрую милостыню.

Притом она любила свой родной город, и требование Каракаллы, чтобы воины принуждали граждан создавать им роскошную жизнь, усилило ее негодование. Если он еще раз действительно дозволит ей свободно возвысить свой голос в его присутствии, то она выскажет ему все, решительно ничего не скрывая; однако ей тотчас же тяжелым гнетом пала на сердце мысль, что, зная о легко возгорающейся ярости этого всемогущего зверя, она должна сдержать свой язык, хотя бы до тех пор, когда члены ее семейства будут находиться в безопасности.

Еще до возвращения императора комната наполнилась мужчинами, между которыми у нее не было ни одного знакомого, кроме ее старого друга, седовласого ученого Саммоника. Она сделалась целью всех взглядов, и когда даже приветливый старик только издали кивнул ей так небрежно, что кровь ударила ей в лицо, она попросила Адвента увести ее в соседнюю комнату.

Старик исполнил ее просьбу, но, прежде чем расстаться с нею, шепнул:

– Невинность доверчива, но тут с этим далеко не уйдешь. Берегись, дитя! Люди говорят, что на Ниле существуют песчаные бугры, которые манят к отдохновению, точно мягкие головные подушки. Но если на них кто-нибудь приляжет, то они оживают, оттуда выползает крокодил и открывает свою пасть. Я говорю здесь, подобно александрийцу, прибегая к образным выражениям, но ты поймешь меня.

Мелисса с благодарностью кивнула ему головою, и старик продолжал:

– Может случиться, что он позабудет о тебе, потому что во время его болезни накопилось много разных дел. Если масса их останется не разобранною только в течение двадцати четырех часов, то она вздуется наподобие мельничного ручья, задержанного плотиной. А когда он займется делами, то они окончательно увлекут его. Он забудет об еде и питье. Кроме того, явились еще посланники от императрицы-матери, от армян и парфян. Если он через полчаса не спросит о тебе, когда отправится к столу, то я выпущу тебя через ту дверь.

– Сделай это сейчас! – просила Мелисса, подняв руки с умоляющим жестом.

Но старик возразил:

– Этим я плохо отплатил бы тебе за то, что ты согрела мне ноги. Помни о крокодиле в песке! Терпение, дитя! Вон стоит цитра императора. Если ты умеешь играть на ней, то займись этим от скуки. Дверь запирается хорошо, и занавеси очень толсты, за ними ничего не слышно.

Но Каракалла не забыл о Мелиссе. Он спросил о ней еще перед дверью таблиниума, несмотря на то, что ему было сообщено о прибытии послов и полученных из сената бумагах. Он видел ее со своего места, когда она смотрела на площадь, поэтому она была свидетельницей приема, приготовленного ему его воинами. Величественное зрелище, как думал он, должно было подействовать и на нее и наполнить радостью ее душу. Ему хотелось, чтобы она сама подтвердила ему это, прежде чем он отдастся своим деловым занятиям.

Адвент шепнул ему, куда именно он отвел ее, чтобы избавить от назойливых взглядов такого множества посторонних людей; Каракалла одобрительно кивнул ему головою и прошел в соседнюю комнату.

Тут она стояла около цитры, тихо скользя пальцами по струнам.

При его появлении она быстро отступила, но он весело крикнул:

– Пожалуйста, не стесняйся. Я люблю этот инструмент. Великому искуснику игры на цитре Мезомеду – тебе, может быть, известны его песни – я приказал воздвигнуть статую. Сегодня вечером, после окончания трапезы и занятия делами, я хочу послушать твою игру. Я также сыграю тебе несколько песен.

Мелисса собралась с духом и сказала с твердостью:

– Нет, господин, я хочу уже теперь проститься с тобою на сегодняшний день.

– Твои слова звучат очень решительно, – проговорил цезарь, наполовину изумленный, наполовину развеселившийся. – Можно ли узнать, что именно привело тебя к такому решению?

– Тебя ожидает много дел, – спокойно ответила она.

– Это касается меня, а не тебя, – послышался недовольный ответ.

– Нет, также и меня, – возразила девушка, стараясь сохранить спокойствие, – ты еще не совсем оправился от болезни, и если бы тебе понадобилась сегодня вечером моя помощь, то я была бы не в состоянии явиться на твой призыв.

– Не могла бы? – спросил он с неудовольствием, и веки у него начали судорожно подергиваться.

– Да, господин; ночные посещения неприличны для девушки, когда ты не болен и не нуждаешься в уходе. Уже теперь твои друзья относятся ко мне… Сердце перестает у меня биться, когда я только подумаю об этом.

– Я научу их уважать тебя! – вспылил Каракалла, и складки снова появились у него на лбу.

– Но меня, – возразила она твердо, – ты не можешь принудить изменить мнение относительно того, что прилично и неприлично. – Мужество, которое оставляло ее при взгляде на паука, но при серьезной опасности приходило к ней на помощь, подобно верному союзнику, сделало ее до крайности смелою, и она продолжала с усилившейся горячностью: – Не больше часа тому назад ты уверял меня, что во время пребывания здесь я не нуждаюсь ни в чьей охране и могу быть уверена в твоей благодарности. Но это были только одни слова; когда я несколько времени тому назад просила тебя предоставить мне хоть непродолжительный отдых, ты не обратил внимания на мое вполне законное желание и резко приказал мне остаться и ожидать тебя.

Император весело засмеялся.

– Вот оно что! Настоящая женщина! И ты такая же, как и все другие! Доброты и кротости у вас хватает только до тех пор, пока делается по-вашему.

– О нет! – перебила его Мелисса, причем ее глаза наполнились слезами. – Я только дальновиднее тебя. Если бы я отказалась от своего права действовать по собственному усмотрению, то вскоре не только стала бы несчастною сама, но сделалась бы и для тебя предметом презрения.

Тут она против воли разразилась громкими рыданиями. Каракалла бешено топнул ногою и вскричал:

– Без слез! Я не в состоянии видеть тебя плачущей! Я не хочу этого! Разве тебе угрожает какое-нибудь зло? В мыслях у меня было до сих пор только одно хорошее, только самое лучшее для тебя. Клянусь отцом Зевсом и Аполлоном, что это правда! Ты до сих пор держала себя иначе, чем другие женщины; но если ты станешь ломаться так же, как и они, тогда, клянусь, тебе придется почувствовать, кто из нас двоих сильнее.

При этом он довольно грубо отдернул ее руку, которой она прикрывала глаза, и достиг того, чего хотел, хотя совершенно в другом роде.

Гнев, вызванный этим прикосновением грубой мужской руки, придал Мелиссе силу сдержать свои рыдания. Только ее влажные щеки свидетельствовали о том, как обильно струились ее слезы, и, едва владея собою от сильнейшего негодования, она крикнула Каракалле в лицо:

– Пусти мою руку! Срам тому человеку, который дурно обращается с беззащитной девушкой! Ты дал клятву, но ведь и я могу сделать то же самое, и потому клянусь головою своей матери! Ты увидишь меня снова только трупом, если осмелишься когда-нибудь употребить против меня насилие. Ты – император, ты могущественнее всех нас. Кто же сомневается в этом? Но ты никогда не принудишь меня сделать что-либо унизительное, если даже вместо одной смерти ты нашлешь на меня тысячу смертей!

Онемев от изумления, Каракалла выпустил ее руку из своей и уставился на нее, точно на какое-нибудь чудо.

Женщина, да еще такая кроткая, шла ему наперекор так, как никогда не осмеливался делать это еще ни один мужчина!