Она была христианка из Африки, родины ее отца. От нее я узнал, что являюсь самым дорогим для нее существом на земле. Для моей матери не существовало ничего высшего, как быть domna[26], повелительницею воинов, матерью лагеря, а среди ученых – женщиной-философом. То, что доставалось мне от ее любви, были медные гроши, бросаемые в виде милостыни. Гету она расточительно осыпала золотыми солидами своей привязанности. И то же самое повторялось относительно меня со стороны ее сестры и племянниц, часто проживавших у нас. Мне они оказывали только внимание или избегали меня, а мой братец был их баловнем, игрушкою. Я как раз настолько плохо умел приобретать любовь, насколько Гета был искусен в этом. Но в детские годы я не нуждался в ней; когда я чувствовал потребность в добром слове, в нежном поцелуе, в женской любви, мне были открыты объятия моей кормилицы. Это была женщина необыкновенная. Будучи вдовою трибуна, павшего под начальством моего отца, она приняла на себя уход за мною. Никто и никогда уже не любил меня так, как она. Только ее одну я слушался охотно. Я родился с дикими наклонностями, но она умела своею ласковостью обуздать их. Только к моей антипатии относительно брата она относилась хладнокровно, так как и для нее он был спицей в глазу. Это я замечал, потому что она, такая кроткая, с негодованием объявила мне, что на земле должен быть только один Бог и только один император, который от Его имени управлял бы миром. Она защищала это свое убеждение и в споре с другими. Это не принесло ей счастья. Моя мать разлучила нас и отправила ее назад на родину, в Африку. Вскоре после этого она умерла…

Тут он умолк и задумчиво уставился глазами в пространство; однако вскоре пришел в себя и проговорил уже совсем иным тоном:

– Тогда я сделался учеником Цило.

– Однако, – спросила Мелисса, – ты, кажется, сам говорил, что однажды покушался на его жизнь?

– Это правда, – мрачно проговорил Каракалла, – наступила минута, когда я проклял его наставления. А между тем они были мудры и благожелательны. Вот видишь, дитя: все вы, которые скромно и не обладая властью проводите жизнь, воспитаны для того, чтобы послушно подчиняться велениям небесных властителей. А меня Цило учил ставить выше всего и всех, даже богов, свое собственное могущество и величие государства, которым мне суждено было управлять. Тебе и другим тебе подобным внушают считать жизнь ближних священною, а мы, повелители мира, поставлены выше этого закона в силу наших обязанностей. Если того требует благо вверенного нам государства, то должна быть пролита даже кровь брата. Кормилица учила меня, что быть добрым значит не делать другому того, что было бы больно для нас самих. А Цило говорил мне: «Бей для того, чтобы самому не подвергнуться побоям. При этом отбрось в сторону всякую пощаду, если этого требует благоденствие государства». А сколько рук поднимается против Рима, всемирного государства, в котором я повелеваю в качестве императора! Приходится с помощью насилия сдерживать его части, расходящиеся врозь. Иначе государство рассыплется подобно связке стрел, когда разрывается сдерживающая ее бечевка. И я еще мальчиком поклялся отцу не выпускать из рук ни одной пяди земли без борьбы. Он, Север, был мудрейший из властителей. Только раздутая женщинами любовь к второму сыну заставила его забыть осторожность и мудрость. Мой брат Гета должен был вместе со мною управлять государством, которое по праву принадлежало одному мне, первородному. Ежегодно совершались празднества в честь «любви братьев», сопровождаемые молитвами и жертвоприношениями. Может быть, тебе приходилось видеть монеты, где мы были изображены рука об руку, с подписью: «Вечное единодушие»?

И это я в единодушии, рука об руку с самым ненавистным для меня человеком в мире! Меня выводил из себя даже его голос. Я с величайшим удовольствием схватил бы его за горло, когда видел, что он теряет время в сообществе своих ученых товарищей. Знаешь ли, чем они занимались? Они ребячески составляли слова, которыми следует выразить голоса различных животных. Однажды я вырвал у отпущенника из рук карандаши, когда он в качестве результата заседания писал: «Конь ржет, свинья хрюкает, коза бекает, корова ревет, овца мекает». А я прибавлю: он сам сопел, как хриплая сова. Разделять правительственную власть с этим жалким, бесхарактерным ядовитым ничтожеством было положительно невозможно. Видеть, как этот враг, который каждый раз, когда я говорил «да», хрипит «нет», будет стараться уничтожить каждое из моих мероприятий, – этого я не в состоянии был вынести. Это повлекло бы за собою падение государства так же верно, как верно то, что самою несправедливою и неблагоразумною мерой Севера было назначить младшего брата соправителем старшего, первородного, настоящего наследника престола. Я, которого брат научил обращать внимание на предзнаменования, часто думал о том, как бы положить конец этому самому невыносимому из всех обстоятельств.

После смерти Севера мы сперва жили в отдельных частях одного и того же дворца, бок о бок друг с другом, подобно львам в одной клетке, между которыми устроена перегородка, чтобы они не растерзали один другого.

Мы встречались у матери.

В одно утро моя собака из породы молоссов растерзала насмерть волкодава Геты, а в животном, которое он назначил для жертвоприношения, оказалась почерневшая печень. Мне сообщили об этом. Судьба оказывалась на моей стороне. Следовало положить конец ленивому бездействию. Я сам не знаю, что со мною делалось, когда я поднимался по лестнице к матери. Ясно помню теперь только одно, что какой-то демон непрестанно нашептывал мне слова: «Ты убил своего брата». Вдруг я внезапно очутился лицом к лицу с Гетой. Это было в приемной императрицы. И вот, когда я увидел так близко перед собою эту ненавистную, придавленную сверху голову и безбородый рот с толстою нижнею губою, который улыбался мне так сладко и вместе с тем лживо, то мне почудилось, будто я снова слышу тот крик, с которым он подгонял коней. И я почувствовал такую же боль, как будто колесо вторично переломило мне ногу. И при этом демон нашептывал мне на ухо: «Придави его, иначе он убьет тебя и через него погибнет Рим!»

Тогда я схватился за меч. Отвратительно гнусавый голос брата проговорил какой-то вздор. Тут мне показалось, как будто заблеяли все овцы и забекали все козы, на которых он так позорно тратил время. Кровь бросилась мне в голову. Зал стал кружиться вокруг меня. Черные точки на красном поле заскакали у меня в глазах. А затем… В моих глазах засверкал мой собственный обнаженный меч. Больше я ничего не видел и не слышал. Ни одна мысль не шевельнулась в голове относительно того, что тогда совершилось… Но вдруг мне показалось, что у меня с груди свалилась целая тяготившая меня свинцовая гора. Как легко снова дышалось мне теперь! То, что в бешеном круговороте мчалось передо мною, теперь остановилось. Солнце ярко освещало большую комнату. Луч света с движущимися пылинками падал на Гету. С моим мечом в груди он опустился на колени совсем близко от меня. Мать напрасно старалась защитить его. При этом с ее руки лилась яркая струя крови. Я точно сейчас вижу каждое кольцо на ее тонких белых пальцах. Также очень живо помню, как мать бросилась между нами, чтобы защитить своего любимца, когда я поднял на него меч. Острый клинок, за который она схватилась, вероятно, как-нибудь мимоходом – право, не знаю как – задел ее по руке. Кожа оказалась только слегка оцарапанной. И, однако, какой крик поднялся по поводу раны, нанесенной сыном матери! Юлия Мэза, ее дочь Маммея и другие женщины показали себя в настоящем свете. Из капли они сумели сделать потоки крови.

Итак, ужасное свершилось, и, однако, если б я оставил в живых этого мальчишку, то оказался бы изменником по отношению к Риму, относительно самого себя и деятельности отца в течение целой его жизни. Именно этот день и сделал меня владыкою мира. Те, кто называют меня братоубийцей, воображают, что имеют на это право. Но на деле выходит другое. Мне это известно гораздо лучше, и ты также знаешь теперь, что судьба, а никак не я, вычеркнула Гету из числа живых…