Между тем как Александр просил императора простить ему, во внимание к его молодости, дурную александрийскую повадку, унаследованную им от отцов и дедов, вследствие которой он легкомысленно согрешил своим языком против него, всемогущего властителя, и вспомнить басню о мыши и льве, с чела Каракаллы исчезли и складки, которыми он сперва хотел напомнить юноше о своем ужасающем могуществе. Цезарю была ненавистна мысль, что этот прекрасный художник, проницательный взгляд которого так хорошо отличал красоту от безобразия, может почувствовать к нему отвращение.

До сих пор он слушал Александра молча, но затем вдруг спросил его, не он ли, Александр, которого он никогда не оскорбил, написал гнусные стихи под веревкою на воротах Серапеума. Получив отрицательный ответ, высказанный самым решительным образом, император почувствовал, что с его души свалилась большая тяжесть. Но он все-таки настоял на том, чтобы услышать из собственных уст художника, что именно вызвало его ироническую выходку.

После некоторого сопротивления и напрасных просьб Мелиссы, умолявшей цезаря избавить и себя и брата ее от этих признаний, Александр воскликнул:

– Итак, дичь принуждена добровольно идти в тенета, а если ты не помилуешь ее, то и на смерть. То, что я сказал о тебе, относилось отчасти к редкой силе, которую ты так часто выказывал на войне и в цирке, а затем к кое-чему такому, о чем мне теперь было бы весьма желательно умолчать: говорят, будто бы ты убил своего брата.

– Так вот это что! – прервал его император, и помимо его воли лицо его приняло мрачное выражение.

– Да, повелитель, – продолжал Александр с глубоким вздохом. – Обманывать тебя – значило бы прибавлять к первому проступку еще второй, а я принадлежу к числу тех, которые охотно спрыгнут голыми ногами в холодную воду, когда это необходимо. Я сказал, что твоя сила известна миру; она даже иногда превосходит могущество старого Зевса: тот сбросил своего сына, Гефеста, только на землю, а твоя сильная десница отправила брата сквозь землю, в глубину Аида. Вот в чем дело. Я ничего не прибавил и ни о чем не умолчал.

Мелисса с ужасом слушала эти смелые слова. Префект преторианцев Папиниан, один из величайших ученых-законоведов своего времени, уже простым отказом объявить умерщвление Геты извинительным поступком возбудил гнев императора, а благородный его ответ, что легче совершить братоубийство, чем защищать его, стоил ему жизни.

Насколько Каракалла казался Мелиссе антипатичным в то время, когда он выказывал себя благосклонным к ней, настолько теперь она чувствовала влечение к этому разгневанному человеку.

Подобно тому как раны убитого, по известному поверью, раскрываются, когда убийца подходит к его трупу, в раздраженной душе Каракаллы загорался самый дикий гнев, когда какой-нибудь неосторожный человек напоминал ему о его тягчайшем кровавом злодеянии, и на этот раз напоминание о его братоубийстве тоже возбудило гнев, но этот гнев не дошел до бурного взрыва. Подобно тому, как дождь разорванных туч гасит пламя, зажигаемое молнией, преклонение перед силой императора, заключавшееся в насмешке Александра, успокоило гнев оскорбленного владыки.

Ирония, превратившая насмешливые слова художника в остроумную выходку, наверное, не ускользнула бы от Каракаллы, если бы дело касалось кого-нибудь другого, но на этот раз он не заметил ее или не захотел заметить уже ради того, чтобы заставить Мелиссу верить, что его мужская сила достойна удивления. Кроме того, он видел, что его желание простить этого юношу может быть исполнено, и потому он только смерил его строгим взглядом и, чтобы отомстить насмешкой за насмешку и показать преступнику, от какой судьбы спасает его императорская милость, грозно произнес:

– Мне могло бы прийти в голову испытать мою силу и на тебе, но легкомысленного острослова, которого может унести ветер, труднее швырнуть, чем сына императора. Поэтому если я покамест отказываюсь от подобной мысли, то это происходит оттого, что для моей руки, – здесь он хвастливо напряг мускулы, которые вследствие упражнений были сильно развиты, – ты слишком легок. Но моя рука достает далеко. Каждый сыщик есть ее палец, а их целая тысяча. Насколько мне известно, ты уже познакомился с некоторыми из них, когда они схватили тебя.

– Нет, – возразил Александр, тихо улыбаясь и в то же время отвешивая почтительный поклон. – Твоей собственной силе я не могу сопротивляться, но ищейки начальника полиции напрасно разнюхивали мой след. В тюрьму я отправился добровольно.

– Добровольно?

– Да, чтобы освободить из заключения отца, которого они схватили.

– Весьма благородно, – иронически заметил император. – Подобными подвигами иногда можно прославиться, но иногда приходится поплатиться за них жизнью. Ты, по-видимому, забыл об этом.

– Нет, великий цезарь, я ожидал смерти.

– Так, значит, ты философ, презирающий жизнь?

– Ни то ни другое. Жизнь для меня высшее благо; если ее отнимут у меня, то закончатся все наслаждения ее драгоценными благами.

– Драгоценные блага, – повторил император. – Любопытно было бы мне знать, какие именно блага ты удостаиваешь этого названия?

– Любовь и искусство.

– Вот как! – сказал цезарь, бросая на Мелиссу мимолетный взгляд. Затем он продолжал изменившимся голосом: – А месть?

– Этого наслаждения, – спокойно ответил Александр, – я еще не испытал. Дело в том, что настоящего, серьезного зла мне еще никто не сделал, пока этот мошенник Цминис, поистине недостойный того, чтобы в качестве одного из пальцев твоей руки делать зло, не лишил свободы нашего ни в чем неповинного отца.

Тут император бросил на него недоверчивый взгляд и проговорил серьезно:

– А теперь тебе представляется случай испытать всю сладость мщения. Будь я труслив – ведь египтянин действовал в качестве моего орудия, – то имел бы повод остерегаться тебя.

– Нисколько, – перебил его Александр с приветливою улыбкой. – Ведь от тебя зависит сделать мне действительное добро. Сделай же его! Мне было бы очень приятно показать тебе, что хотя я и непомерно легкомыслен, но все-таки обладаю чувством благодарности.

– Благодарности! – повторил Каракалла с неприятным смехом. Затем он медленно поднялся со своего места, пристально уставил глаза в лицо Александра и проговорил: – Мне, пожалуй, вздумается испытать это на тебе.

– А я ручаюсь за то, что ты никогда не раскаешься в этом, – перебила его Мелисса. – Как ни велик его проступок, он все-таки достоин твоего милосердия.

– Действительно ли это так? – спросил Каракалла, приветливо взглянув в лицо девушки. – Но я, разумеется, должен поверить тому, в чем душа Роксаны так настойчиво уверяет посредством этих алых губ.

Затем он снова остановился, еще раз смерил Александра испытующим взглядом и продолжал:

– Ты считаешь меня сильным и должен был бы изменить свое мнение, которое я умею ценить, если бы я, подобно мягкосердечной девушке, оказал тебе милость. Ты находишься в моей власти. Ты заслужил смертную казнь. Если я подарю тебе жизнь, то взамен должен что-нибудь потребовать от тебя, чтобы не оказаться обманутым.

– Освободи моего отца, и он исполнит решительно все, чего бы ты ни потребовал, – прервала императора Мелисса.

Но Каракалла перебил ее восклицанием:

– Императору не могут быть поставлены никакие условия. Отойди прочь, девушка!

Мелисса с поникшею головою исполнила это приказание и смотрела сперва с беспокойством, а потом с удивлением на этих двух столь различных людей, оживленно разговаривавших друг с другом.

Александр, по-видимому, думал отказаться от предложения императора; но, вероятно, ему было обещано нечто приятное: с его губ зазвучал тот тихий, гармоничный смех, который часто проливал утешение в душу сестры в тяжелые минуты жизни. Затем разговор сделался более серьезным, и Каракалла воскликнул так громко, что Мелисса разобрала все:

– Не забывай, с кем ты говоришь! Если тебе недостаточно моего слова, то возвращайся опять в тюрьму!