– И это ты считаешь последним выводом своего мышления? – воскликнула Мелисса, грустно покачивая головою. – Разве ты не чувствуешь, что подобными выходками дикого отчаяния ты только унижаешь свое собственное учение, конечной целью которого должно быть бесстрастие, невозмутимое равновесие духа?
– А разве соблюдают меру те, которые изливают на одно сердце целые потоки яда и несчастья? – проговорил Филипп, задыхаясь.
– Итак, ты все-таки считаешься с ними, существование которых отрицаешь? – спросила Мелисса с жарким негодованием. – Это ли твоя хваленая логика? Куда деваются при первой невзгоде все ваши учения, предписывающие вам воздерживаться от определенного приговора ради сохранения душевного равновесия и для того, чтобы, кроме несчастия, не отягчало нашей души еще твердое убеждение, что постигшее нас горе есть действительно бедствие? Ради самого себя, ради нас всех оставь это безумное беснование и не называйся скептиком только на словах, а будь им на самом деле; постарайся побороть увлекающую тебя страсть. Сделай это ради меня, ради любви ко всем нашим!
С этими словами она положила руки на плечо брата, который снова бросился на свой рабочий стул. Хотя он с досадою оттолкнул ее, она все-таки продолжала примирительным и умоляющим тоном:
– Для того чтобы все не оказалось запоздалым, нам следует спокойно обсудить положение дел. Я не более как слабая девушка, и грозящий нам удар отразится гораздо сильнее на мне, чем на тебе: что станется со мною в случае, если я лишусь отца?
– Жизнь с ним, по крайней мере, научила тебя переносить все с терпением, – заметил глухим голосом Филипп, пожимая плечами.
– Да, жизнь, – сказала Мелисса с твердостью. – Она определеннее указывает нам настоящий путь, чем все твои книги. Неизвестно, что именно удерживает Аргутиса. Больше я не намерена ждать. Солнце скоро зайдет, и в этот вечер – римлянин Саммоник, принадлежащий также к числу гостей, говорил мне об этом – император будет сидеть за трапезой в доме Селевка, отца Коринны. Родители покойной любят Александра и сделают для него все, что только возможно. Госпожа Вереника, по словам брата, благородная женщина. Тебе следовало бы обратиться к ней с просьбою о помощи для наших; но ты не должен показываться вблизи императора, поэтому я и отправлюсь туда сама и не успокоюсь до тех пор, пока мать Коринны не выслушает меня и не пообещает мне своей помощи.
Тогда Филипп вскричал в ужасе:
– Ты решаешься появиться в том доме, где пьянствует Каракалла со своими развратными приятелями? Ты, такое юное, прекрасное и неопытное существо, только одним своим появлением уже возбуждающее нечистые вожделения! Прежде чем допустить это, я скорее сам отправлюсь в дом Селевка, к тем сыщикам, которые окружают тирана!
– Для того чтобы отец лишился также и тебя и чтобы у меня похитили второго брата? – серьезно и спокойно спросила Мелисса. – Ни слова больше, Филипп! Я иду, а ты будешь ожидать меня здесь.
Тогда философ загремел повелительно:
– Что с тобою сделалось, что ты внезапно забыла о послушании?! Но я заставлю тебя слушаться, и прежде чем допущу, чтобы, в дополнение к несчастью, ты накликала на себя и на нас еще позор и посрамление, я запру тебя на ключ в твоей комнате.
С этими словами он схватил руку сестры, чтобы увлечь ее за собою в соседнюю комнату.
Девушка сопротивлялась, насколько хватало сил; но брат был сильнее ее, и ему уже удалось дотащить ее до порога, когда внезапно распахнулась дверь, которая вела в передний зал, и раб Аргутис бросился в мастерскую, там едва переводя дух, крикнул боровшимся:
– Что вы делаете? Клянусь всеми богами, вы выбрали плохое время для ссоры. Цминис идет сюда со своими людьми, чтобы арестовать вас. Они сейчас будут здесь. Беги в кухню, девочка, Дидо спрячет тебя в дровяной склад за очагом, а ты, Филипп, должен ползком пролезть в курятник. Скорее, а то будет поздно!
– Уходи! – уговаривала брата Мелисса. – Через кухонное окно ты можешь легко пробраться к птицам.
Затем она с плачем бросилась к нему на шею, поцеловала его и поспешно проговорила:
– Что бы ни случилось с нами, я приложу все усилия, чтобы спасти отца и других. Будь здоров, и да охранят нас боги!
Подобно тому, как прежде Филипп схватил ее руку, чтобы тащить ее за собою, теперь она овладела рукою брата, но он вырвался от нее и проговорил со спокойствием, испугавшим девушку:
– Будь что будет, пусть погибель идет своей дорогой. Лучше смерть, чем позор.
– Безумец! – вырвалось восклицание у раба.
Приученный к послушанию, верный слуга схватил теперь сына своего господина, чтобы силою утащить его в кухню, но Филипп оттолкнул его и воскликнул в бешенстве:
– Я не стану прятаться, как дрожащая женщина.
Но галл услышал на улице мерные шаги стражников, и, больше не обращая внимания на Филиппа, потащил за собою в кухню Мелиссу, где ее приняла старая Дидо, чтобы спрятать.
С глубоким вздохом остался Филипп в мастерской.
Сквозь широко отворенное окно он видел приближавшихся стражников, и инстинкт самосохранения, присущий даже самым сильным людям, внушал ему все-таки последовать совету раба. Но прежде чем он успел добраться до двери, в его воображении промелькнула картина, как он подходит к прохаживающимся под колоннами на большом дворе музея ученым, и ему послышался их смех и остроумные выходки по адресу скептика, сильного умом, которого вытащили из курятника, где он искал себе убежища… И эта возникшая в его воображении картина утвердила его в намерении лучше склониться перед силою, чем подвергнуться позору насмешки. Но он понял, что в его положении гораздо приличнее и более соответственнее всему складу его существа и угнетавшему его несчастью не уклоняться от ареста. В качестве скептика, ему приличествовало переносить все самое тяжелое с равнодушием; и ему, которому сознание правоты при всех обстоятельствах доставляло удовлетворение, хотелось крикнуть сестре, что все ужасные силы, вражду которых он вызвал, продолжают доводить до отчаяния и смерти его, достойного лучшей участи.
Вскоре затем перед ним явился Цминис и протянул к нему свою длинную сухощавую руку, чтобы арестовать его именем императора.
Филипп покорился, причем не дрогнул ни один мускул на его помертвевшем лице. Только однажды на его губах промелькнуло что-то вроде улыбки; ему пришло в голову, что вряд ли его подвергли бы тюремному заключению, если бы удалось арестовать Александра. Но улыбка исчезла слишком скоро и заменилась мрачною серьезностью, когда Цминис, взбешенный тем, что философ отказывался отвечать ему, иронически объявил, что его изменник-брат недавно сам явился к начальнику полиции и что его тщательно стерегут, заперев под замок. Впрочем, его проступок так велик, что в силу египетских законов его ближайшие родственники и домочадцы должны быть арестованы и наказаны вместе с ним. Недостает еще только его сестры, но ведь и ее сумеют найти.
– Весьма возможно, – послышался спокойный ответ Филиппа. – Так как правосудие слепо, то у несправедливости зрение должно быть тем более острым.
– Хорошо сказано, – со смехом заметил египтянин. – Тут видна та соль, которою тебя кормят в музее вместе с хлебом свободы.
Аргутис был свидетелем этого разговора, и когда спустя полчаса сыщики вышли из дома, не найдя Мелиссы в ее убежище, раб сообщил ей, что Александр добровольно отправился в тюрьму, чтобы этим поступком добиться освобождения Герона; но негодяи захватили сына, не освободив родителя. Теперь они оба, отягченные цепями, находятся в тюрьме.
Раб уже давно перестал говорить, а Мелисса, бледная, не проливая ни одной слезинки, точно окаменелая, все еще смотрела в землю, но вдруг она встрепенулась, точно охваченная лихорадочною дрожью, и стала смотреть в сад, окутанный вечерним сумраком.
Солнце закатилось. Наступала ночь, и ей вновь пришли на ум слова христиан: «Но тогда время исполнилось».
Для нее и для их семейства тоже окончился один период жизни, и должен был наступить новый. Неужели рабство и смерть должны уничтожить свободный род Герона?
