При этом зрелище Марциал, солдат, привыкший к войне, гневно стиснул зубы. То, что он видел здесь разрушенным, было с давних пор предметом его почитания, и в нем поднялась желчь при виде опустошения, произведенного его товарищами. Перед покоями женщин им овладел страх. Как объявит он госпоже о том, что угрожает ей?

Но он должен был это сделать и потому пошел за служанкой Иоанной, которая привела его в комнату госпожи.

Там сидел адвокат, христианин Иоанн, перед табличками для письма и свитками папируса и работал по делам своей патронессы. Сама она находилась при раненом Аврелии, и как только Марциал узнал это, то просил доложить ей о своем приходе.

Как раз в это время Вереника делала раненому новую перевязку, и когда центурион увидел при этом красивое цветущее лицо молодого трибуна, которого любил от всего сердца, так жестоко изуродованным, то глаза его наполнились слезами. Матрона заметила это и с изумлением следила за полным волнения свиданием знатных юношей с простым солдатом.

Центурион почтительно поклонился ей, но только тогда, когда Немезиан спросил его, по какому случаю в этот час призывают молодых воинов к оружию, Марциал собрался с духом, чтобы просить у хозяйки дома позволения переговорить с нею.

Но Веренике нужно было еще обмыть, перевязать раны больного – труд, который она со всею тщательностью выполняла сама, и поэтому она обещала воину быть к его услугам через полчаса.

У центуриона вырвался крик: «Тогда будет слишком поздно!»

По голосу и испуганному выражение лица хорошо знакомого ей человека Вереника поняла, что он хочет ее предостеречь, а существовал только один человек, который мог угрожать ей.

– Император? – спросила она. – Он посылает своих креатур, чтобы убить меня?

При этих словах выразительный взгляд больших глаз Вереники подействовал на простого солдата так сильно, что он довольно долго не мог выговорить ни слова. Но цезарь ведь не покушался на жизнь госпожи, и Марциал наконец проговорил, запинаясь:

– Нет, госпожа, нет! Он не желает тебя убить. Конечно, нет… напротив… именно тебя они должны оставить живой, когда они перебьют других.

– Перебьют? – вскрикнул Аполлинарий, причем выпрямился и посмотрел с ужасом на Марциала, а его брат положил руку на плечо центуриона, сильно потряс его и в качестве его трибуна приказал говорить яснее.

И привыкший к повиновению воин, которого и без того все побуждало не медлить со своим предостережением, сообщил в поспешных словах то, что он слышал из уст префекта.

Аврелии прерывали его по временам восклицаниями ужаса и отвращения, но Вереника оставалась безмолвною, пока Марциал, тяжело дыша, не замолчал.

Тогда матрона пронзительно рассмеялась и, между тем как другие в ужасе смотрели на нее, сказала спокойно:

– Вы, мужчины, готовы идти с этим нечестивцем по лужам крови, если это ему будет угодно. Я, женщина, однако же, покажу ему, что даже и его злым желаниям может быть положен предел.

Затем она на несколько мгновений замолчала, погрузясь в мысли, и наконец приказала центуриону осведомиться, где находится ее муж.

Марциал охотно повиновался, и, как только дверь закрылась за ним, Вереника крикнула братьям, обращаясь то к одному, то к другому:

– Кто же теперь прав? Из всех негодяев, позоривших трон и имя великого цезаря, он самый презренный. На лице Аполлинария он довольно ясно написал, что значит для него храбрый воин, сын благородного дома. А ты, Немезиан, разве ты не Аврелий? Если бы тебе случайно не было дозволено ухаживать за братом, то ты теперь бегал бы по городу, как бешеная собака, и кусал до смерти все, что тебе попадалось бы навстречу. Чего вы молчите? Почему ты, Немезиан, не говоришь мне теперь, что солдат должен слепо повиноваться военачальнику? Не хочешь ли ты, Аполлинарий, все еще утверждать, что только негодование за оскорбление невинной девушки управляло рукою цезаря, когда он изуродовал тебе лицо? Имеете ли вы оба мужество оправдывать убиение Каракаллой его жены и столь многих благородных женщин его заботой о троне и государстве? Я тоже женщина, имеющая право гордо держать свою голову, но какое отношение я имею к государству и трону? Мой взгляд упал на него и сделал этого убийцу моим смертельным врагом. Быстрый конец от меча его солдата кажется ему слишком хорошим для ненавистной ему женщины – дикие звери должны растерзать меня перед его глазами. Довольно ли вам наконец этого? Соберите все гнусное, все недостойное благородного человека и ненавистное богам, и вы будете иметь человека, которому вы добровольно повинуетесь. Я не больше как жена гражданина, но если бы я была вдовою благородного Аврелия и вашей матерью…

Аполлинарий, раны которого снова начали гореть сильнее, тревожно прервал ее:

– Она посоветовала бы нам предоставить возмездие богам. Он – император!

– Он нечестивец, – вскричала матрона, – проклятие, позор человечества, убийца счастья, чести, жизни, какого еще не видал мир! Уничтожить его – значит заслужить благодарность и благословение всего мира. И вы, отпрыски знатного рода, должны показать, что еще существуют мужи среди такого множества рабов. Сам властительный Рим призывает вас через меня, кровно оскорбленную женщину, поднять ради него оружие, пока он не подаст вам знак покончить с этим злобным кровопийцею.

Братья, бледные и безмолвные, посматривали друг на друга; наконец Немезиан сказал:

– Мы знаем, что он тысячу раз заслужил смерть, но мы не судьи и не палачи. Для убийства мы не годимся.

– Нет, госпожа Вереника, нет, – прибавил Аполлинарий с живостью, качая израненной головой.

Но матрона продолжала:

– Кто назвал бы Брута убийцей? Но вы молоды… Вся жизнь у вас еще впереди. Вонзить меч в сердце чудовища – это такое дело, для которого вы слишком хороши. Однако же я знаю руку, которая искусна и готова нанести удар; призовите ее в надлежащий час и направьте ее.

– Чья же это рука? – спросил Аполлинарий с тревожным ожиданием.

– Вот она, – отвечала Вереника, указывая на Марциала, входившего в комнату.

Братья снова обменялись вопросительными взглядами, а матрона воскликнула:

– Подумайте! Я хочу умереть с уверенностью, что исполнится единственное горячее желание, которое еще согревает это окаменевшее сердце.

С этими словами она сделала знак центуриону, вышла с ним и повела его в свою собственную комнату. Здесь, к удивлению вольноотпущенника Иоанна, она приказала ему, как своему нотариусу, прибавить к ее завещанию еще одну статью. В случае своей смерти она оставляет Ксанте, жене центуриона Марциала, свою законно принадлежащую собственность – виллу в Канопусе вместе со всем в ней находящимся, а также со всеми садами, – все в полное распоряжение Ксанты и ее детей.

Воин слушал ее с изумлением, потому что дар матроны равнялся стоимости двадцати домов в городе и делал его обладателя богатым человеком. Но завещательница была едва ли старше десятью годами его Ксанты, и потому он, поцеловав край одежды доброй госпожи, вскричал с благодарным волнением:

– Да вознаградят тебя боги за то, что ты намерена сделать для моей семьи! Однако же все мы будем молиться и приносить жертвы, чтобы твой дар как можно позже перешел в наши руки.

Матрона с горькой улыбкой покачала головой, отвела воина к окну и там в произнесенных наскоро словах сообщила ему о своем решении – расстаться с жизнью, прежде чем преторианцы войдут в ее дом. Затем она объявила испуганному Марциалу, что она избрала его своим мстителем, так как и ему император испортил жизнь своею злобою. Пусть он вспомнит об этом, когда наступит время вонзить меч в грудь нечестивца. Если же этот поступок будет стоить Марциалу жизни, которою он во многих битвах жертвовал за ничтожное жалованье, то ее завещание даст его вдове возможность устроить для их общих детей прекрасную будущность.

Центурион прерывал ее разными словами протеста, но Вереника не обращала внимания на его возражения, как будто не слыша их.

Наконец Марциал вскричал: