Традиционные свободы распространяются не только на отношения университетов с государством и спонсорами: ни те, ни другие не имеют права вмешиваться во внутреннюю жизнь заведения. Студент свободен по отношению к преподавателю: он сам определяет не только свою будущую специальность, но и набор предметов, и самих преподавателей. Профессора обязаны вести научную работу, а их нагрузка позволяет им постоянно обновлять курсы и видеть каждого отдельного студента. Способность не только к самостоятельной интеллектуальной работе, но и к принятию решений, к выбору – может быть, главный и единственный общеобязательный навык, приобретаемый в современном университете.

Таковы основные принципы, на которых стоит современный западный университет; он может учить, создавать, выпускать лучше или хуже, может в этом году прославиться одной какой-то кафедрой, а через несколько лет – другой; он всегда стремится сравняться с лучшими, известными на весь мир: Оксфордом и Кембриджем, Сорбонной, Гарвардом и Йелем, и он всегда верен этим своим родовым принципам, без которых тут же перестает быть университетом.

Воту нас нет университетов. Вообще. Ни одного. У нас есть учебные заведения получше и похуже, а университетов нет и никогда не было. Наша система высшего образования создавалась для реализации социально-антропологического проекта большевиков по выведению нового человека. Она его до сих пор и выводит.

Российский университет буржуазный по форме, социалистический по содержанию: как и повсюду, здесь есть студенты и преподаватели, много разных факультетов, есть даже призрак академической автономии (начальство избирается коллегами лишь по рекомендации вышестоящих инстанций, каковыми рекомендациями якобы можно и пренебречь) и призрак науки (на «вузовский сектор науки» в начале девяностых приходилось не более 4-5% научных работников России).

На самом же деле, это обычное советское учреждение: бюрократическое, жестко иерархизированное, работающее на цели, которые формируются вне его стен, «в высших сферах», не допускающее критики своей бюрократической верхушки, не зависящее ни от требований рынка труда, ни от предпочтений студентов. «Отсутствие правил контроля над бюрократической пирамидой и смены ее управляющей верхушки неизбежно ведет к рутинизаиии преподавания и его общей провинциализации»(Лев Гудков).

Студенты советских (теперь российских) вузов мало чем отличаются от школьников: они не могут выбирать ни предметы для изучения, ни преподавателей, не могут даже «голосовать ногами» против плохих лекторов. Они находятся под постоянным дисциплинарным контролем и в состоянии чрезвычайной мобилизации во время сессий: они не учатся, а «сдают». Лекционные курсы решительно преобладают над семинарскими занятиями, что и определяет главное для студента: усвоить знания, а не приобрести навыки самостоятельной интеллектуальной работы.

Плановое производство специалистов с высшим образованием постоянно порождало такие перекосы, какие и не снились странам со свободным рынком труда и волюнтаризмом университетов. Сначала восстанавливая порушенное гражданской войной, потом вооружаясь до зубов, потом снова восстанавливая разрушенное, потом догоняя и перегоняя, страна немыслимыми темпами производила все новых и новых инженеров. Это наложило мощный отпечаток на всю советскую культуру и на стиль мышления политической элиты: если на Западе ее в основном составляют юристы, историки, специалисты по менеджменту (и никогда – инженеры), то у нас это в подавляющем большинстве именно люди технических, а не гуманитарных специальностей.

И хотя сегодня нам вроде ни к чему вооружаться с прежней силой, и индустриализацию мы в общих чертах завершили – мы по-прежнему более всего выпускаем инженеров. На втором месте по численности – педагоги, как будто и сегодня мы преодолеваем всеобщую безграмотность. По мнению Льва Гудкова, такая структура подготовки «соответствует крайне примитивному и ненормальному состоянию общества, пережившего социальную катастрофу, потерявшему свои традиционные репродуктивные институты и промышленную основу».

В конце концов, многое и у нас, как и на Западе, зависит от самого человека; некоторым удается подняться на мировой уровень достижений в своей области. Но это не отменяет сам факт общего кризиса советской системы высшего образования – сегодня его не признают только работники самой системы, которые все свои проблемы упорно сводят к недостатку государственного финансирования и не предлагают никаких серьезных содержательных перемен. И далее предполагаемые сегодня реформы (если они состоятся), которые заменяют экзамены тестами, а преподавателей – компьютерами, не отменяют основной порок советской и постсоветской системы высшего образования, воспроизводящей школяров и «образованцев» для будущей элиты страны.

Татьяна Заславская, академик РАН

Сегодня нами правит все та же слегка обновленная номенклатура, вырастившая за последнее время достойное пополнение. Много в ней представителей бывшего второго эшелона, заместителей, которых слишком долго держали в подчиненном положении и которые в конце концов взбунтовались. Как не взбунтуешься, если до 1953 года между первой работой и первой номенклатурной должностью в среднем «отслуживали» восемь лет, а в конце восьмидеся-тых-двадцать три года! Советская система была лишена внутренних механизмов обновления правящего слоя, даже репрессии использовались для периодической прочистки каналов вертикальной мобильности, освобождения «путей наверх». А кончились репрессии – и каналы тут же забились, что стало одной из причин взрыва.

Однако сама по себе номенклатура не обладала ни достаточным запасом идей, ни репутацией людей, выдвинутых общественным демократическим движением. Демократы первой постсоветской волны были втянуты в состав политической элиты именно потому, что засидевшиеся на вторых ролях заместители могли въехать во власть только на их горбе. Потом эти демократы стали никому не нужны – никто же всерьез не собирался реализовывать их идеи, их потихоньку, но довольно решительно выжили с элитарных позиций. Правда, наиболее активные и хваткие сумели завести нужные связи, оказаться полезными и закрепиться на политическом Олимпе, хотя в новом окружении выглядят порой экзотично.

Обновление элиты началось в 1988 году, особенно бурно оно шло в 1991 и начало сходить на нет в 1993 году. Правящий слой начал закрываться, становясь все более самодостаточным, и постепенно перешел на воспроизводство за счет внутренних ресурсов.

Однако на первом этапе надо было набрать нужное количество высших чиновников и политических деятелей: в стране быстро возникали новые институты, государственные и экономические, каких прежде не было, – банки, например, или Государственная дума Пришлось принять во внимание и качественные требования к специалистам. Как ни дороги были сердцам знати интересы зятьев и братьев, без профессионалов было не прожить. Наконец, потребовалось время и для того, чтобы почувствовать безопасность нового положения, комфортно устроиться, не ожидая постоянных перетрясок, оглянуться, осмотреться, задаться вопросом: кто мы и в чем состоит наш интерес? На этом этапе слой, или класс, как говорят, «кристаллизуется», то есть окончательно складывается и начинает закрываться. При этом у наблюдающей публики возникает ощущение узкого круга тесно связанных друг с другом людей, своего рода неизменной, но по-разному тасуемой колоды карт.

Теперь, когда наступила некоторая стабильность, самым важным мне представляется вопрос не о личных качествах наших правителей, а о том, на какие силы они опираются в обществе, интересы каких слоев и групп представляют или, по крайней мере, всегда имеют в виду. Это явно не рабочие, не крестьяне, не интеллигенция, ведь практически все опросы последнего десятилетия показывают растущее недоверие населения к власти, недовольство ею. Всенародная очарованность президентом Путиным, внезапно проявившаяся в последний год, как мне кажется, обусловлена прежде всего эмоциями – отчаянье от бездарности властителей и хотя бы слабой надеждой на приход Хозяина. Полагаю, однако, что «очарованность» – феномен слишком неопределенный и неустойчивый, чтобы создать надежную опору власти.