Бельская: – Как же мог Герцен считать его нравственным образцом, если он примкнул к убийцам ?

Рудницкая: – Произошло это в конце жизни Огарева. И он, и Бакунин считали, что Нечаев – это новая генерация русской молодежи, беззаветно преданная идее и родине, что они – не нам чета, дворянам, отягощенным культурой и сомнениями. Это – люди из народа, и кому же, как не им, знать, что народу нужно и как чему быть. Тогда фанатизм считался положительной чертой. Сказать: «он фанатично предан идее, партии, народу» – это значило, бесспорно, похвалить.

Конечно, сегодня книеу об Огареве написала бы по- другому; тогда я была еще в рамках традиционного подхода, который усиленно разрабатывала М.В. Нечкина, а я работала вместе с ней. Сейчас укоренилось критически-ироническое отношение к тому, что делала Нечкина. Это во многом несправедливо. И в отношении фундаментального ее труда о декабристах, и в отношении периода 60-х годов. Она действительно была зашорена существующими идеологическими догмами, да и по складу ума ей свойственна была жесткая схема и ранжированность. Она шла не от жизни, а от концепции. Но это – очень масштабная личность. Журнал «Отечественные архивы» опубликовал недавно ее юношеские дневники, которые она вела, учась в казанской гимназии и университете. Эти дневники во многом раскрывают феномен личности Нечкиной.

М. В. Нечкина

Бельская: – Известно, что она была блестящим организатором.

Рудницкая: – Да, тому много примеров, я расскажу лишь об одном. Она задумала осуществить факсимильное воспроизведение и научное комментирование всего того, что вышло из-под лондонского станка Герцена и Огарева, а реализацию поручила мне. Представь масштаб работ: весь «Колокол» – русский и французский, «Полярная звезда», «Голоса из России», «Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне», Радищев, Щербатов, «Записки императрицы Екатерины Второй», «Записки княгини Дашковой», «Записки сенатора Лопухина» – гора материалов. Я стояла за станком старой петербургской академической типографии и постигала азы типографской премудрости. На этом этапе работы, кстати, к нам подключился Натан Яковлевич Эйдельман. Это были 60-е годы. (Об его участии я написала в предисловии к подготовленной мной книге Натана «Свободное слово 1ерцена».) Он автор комментариев-исследований ко многим названным изданиям.

Так вот, возвращаясь к заданию Нечкиной. Для пере издания «Колокола» нужно было связаться с крупнейшими библиотеками Англии, чтобы выявить его полный корпус: вторые издания, многочисленные приложения к газете. Но оказалось, что в Лондоне, где столько лет жил и работал Герцен, где печатался «Колокол», нет даже полного комплекта! Да и у нас он имеется с приложениями только в Библиотеке Академии наук. Получалось, что «Колокол» в его полном виде был недоступен даже специалистам, не говоря уже о любителях. Сегодня и он, и другие тома с маркой Вольной типографии стоят на полках библиотек, историков. Это – заслуга Нечкиной, и опять-таки наш вклад в культуру. Помимо этого, вышло, кажется, девять томов сборников «Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг.». Как ни относиться к самому названию, там собран ценнейший документальный материал, и без него не может обойтись ни один исследователь.

Нечкина умела зажигать, была и рациональным, и эмоциональным человеком одновременно, «пламенным» если не революционером, то ученым безусловно. В этом ее и плюс, и минус. В ней не было академической объективности. Марксистско-ленинский догматизм, думаю, был близок ее складу, отчего и проистекали ее вполне искренние заблуждения. А тома «Революционной ситуации» еще послужат науке. В них опубликовал, в частности, почти всю свою диссертацию Эйдельман – начальная история «Колокола».

А. И. Герцен

И. П. Огарев

М А. Бакунин

Бельская: -Давай-ка отвлечемся от Нечкиной. Мне кажется, что твоя увлеченность Огаревым «вела» тебя не только в выборе темы, ее-mo ты выбрала давно, но даже в выборе своих героев, я имею в виду книгу о Ножине.

Рудницкая: – Да, это детективная история. Был такой интереснейший человек – Николай Ножин, еще одна трагическая фигура в нашей истории XIX века. Он умер 23-х лет. Современники считали его гениальным ученым; он был биолог. Однажды, роясь в архиве, я нашла целиком весь его архив. Архив этот, как потом выяснила, считался утерянным. А о Ножине известно было немного. На то были причины. Знали о нем ученые-биологи. А незадолго перед тем как я нашла этот архив, появилась статья в «Известиях Академии наук», посвященная Ножину, где писалось, что архивом Ножина завладел, не больше не меньше, как наш крупнейший биолог Александр Онуфриевич Ковалевский, создатель целого направления в биологии – сравнительной эмбриологии, и что идеи свои он попросту украл у Ножина. Это – несмываемый позор. И вдруг я нахожу архив Ножина, в котором собраны все его биологические работы. Оказывается, никто этот архив не крал, он все это время оставался в недрах Следственной комиссии, созданной после выстрела 4 апреля 1866 года, поскольку считалось, что Ножин причастен к замыслу Каракозова – к его покушению на Александра II. Каким же удивительным образом переплетаются в русской истории судьбы и характеры! Кажется, что общего мог иметь Ножин, талантливый ученый, увлеченный наукой, с Каракозовым и его окружением, вынашивавшими безумную, жестокую идею убийства царя-освободителя! А вот – на тебе! – имел же что-то, что и погубило его. Как в российской истории все – «у бездны на краю», как все трагично связано и сплетено!

Найденный архив Ножина бесповоротно реабилитировал Ковалевского. Естественно, бумаги Ножина страшно заинтересовали Институт истории естествознания и техники. Его тогдашний директор Семен Романович Микулинский, совершенно потрясенный, хотел увидеть все собственными глазами. Он пришел в архив, и мы вместе с ним разбирали рукописи Ножина… Он попросил меня сделать доклад в его институте, и мне пришлось его сделать, хотя от биологии я очень далека. Но это, так сказать, «биологическая проблема». Она решилась ко всеобщему удовольствию, ничуть не умаляя значения работ Ножина и восстанавливая доброе имя знаменитого ученого. Для меня же интерес состоял в другом. На Ножине для меня обозначился трагический перелом в революционном движении, его кризис – переход к терроризму. Для Ножина, человека необычайно тонкой душевной организации, решение Каракозова было крушением иллюзий. Он умер при неясных обстоятельствах. Полагали, что он хотел предотвратить выстрел и поэтому был отравлен каракозовцами. Эта версия существовала в подпольных кругах и разрабатывалась следствием. Кажется, она не была подтверждена медицинскими заключениями, но дело все равно темное. Он умер накануне выстрела Каракозова. В своей книге о Ножине я и постаралась все это «раскрутить» – как действовало петербургское подполье, какова была в нем роль Ножина. Мало того, он занимался еще разработкой социологической теории, сотрудничал в демократических журналах. Свою теорию прогресса Михайловский, например, связывает с влиянием на него Ножина – они были в дружеских отношениях.

Д. В. Каракозов

П. И. Ткачев

Бельская: – Ну а теперь совершенно ясно – до бланкизма один шаг.