Паранойя лиц, подвергшихся репрессиям: Самуил Яковлевич к концу обследования научился сразу их узнавать по «внутренней подобранности», настороженности, скрытности, по любопытству заключенного, «остерегающегося задавать встречные вопросы». «Поведение это носило характер бессознательного и привычного стереотипа, что для психиатра… свидетельствует об «органичности» приобретенных личностных расстройств, о том, что они вошли в плоть и кровь данного индивида, стали составной частью его личности». Пережитое определяло не только поведение в ситуации, напоминающей прошлое: эти люди не любили никаких перемен, были подчеркнуто лояльны к окружающим и ограничивали всю свою жизнь довольно узкими рамками.
Как обратная сторона медали – активная паранойя «лиц, так или иначе связанных с аппаратом преследования»: тюремщиков, осведомителей, штатных и внештатных сотрудников органов безопасности. Их неотменимая настороженность была уже не защитной, а наступательной, агрессивной. Поставленные в обследовании наравне со всеми прочими, они начинали бунтовать всем своим существом. «Их подозрительность просыпалась уже при первом появлении врача: имеет ли он право на обход квартир, есть ли у него надлежащим образом оформленное разрешение на обследование, то есть снабженное фотографией и завизированное районным отделом КГБ (у меня такой бумаги не было), что за вопросы он задает и не шпион ли он, в конце концов, как утверждала одна из больных». Бывшие гонители в каком-то отношении оказались хуже и безнадежнее своих бывших жертв: их бдительность не знала отдыха, напрягая психику ежесекундно.
Депрессии утраты и тяжелой болезни близких: подлинное отчаяние и глубина характерны для утраты ребенка, другие потери переживаются все-таки легче. Бракоразводные депрессии, порой причудливо сочетающиеся с манией сутяжничества по поводу раздела квартиры и имущества Ну, и так далее, и так далее, и так далее…
По краю
Все описанные неврозы (или точнее – психогении) большого города явно имеют социальную природу: они от нашей жизни, а не от наследственности. Велик соблазн для их лечения – а заодно и для решения всех прочих задач, которые остались у человечества нерешенными, – построить общество, социальная организация которого предупредит любые заболевания такого рода. Мы уже пробовали – в основном отсекая голову при первых признаках головной боли. Нерешенной, кажется, осталась только проблема несчастной любви, когда самое счастливое в генеральных своих характеристиках общество на свете рухнуло.
Невроз несчастной любви действительно существует, он описан и нашими, и зарубежными психиатрами и психотерапевтами. Как и невроз жертв стихийных бедствий, невроз одиночества, послеоперационная ипохондрия, психогения экстремальных ситуаций… Все это существует поверх и помимо капитализма и коммунизма, социально-экономических формаций и уровня экономического развития. Только взамен невроза коммуналок в других странах цветет невроз страха потерять работу; а память о той, большой войне у всех в Европе почти одинакова.
Жить вредно, дорогие товарищи.
Психически больные, в том числе и тяжело, может быть, неизлечимо больные люди живут, работают рядом с нами, они есть среди наших друзей, жен и мужей, матерей и отцов, а это значит, что хотя бы частично, тенью, странностью, неприятной чертой характера – они в нас самих. Так мы выглядим в глазах психиатра, человека очень спокойного, доброжелательного, наблюдательного и трезвого. Одна из главных идей его книги в том, что нет никакой непроходимой грани между шизофрениками, параноиками, олигофренами, невротиками и прочими, что болезни эти способны плавно перетекать одна в другую и создавать порой весьма причудливые сочетания. По нестерпимому страданию можно тихо скользить из круга в круг патологии, все глубже погружаясь в себя, порывая связи с реальностью – вплоть до идиотического счастья.
Более того: все мы время от времени становимся вполне безумны и только много позже даем себе в этом отчет. Особенно часто это связано с потерей близких людей. Мы не понимаем, что видим, чувствуем и делаем, можем сделать Бог весь что. Это кажется естественным, это разрешено культурой; пожалуй, окружающие даже удивились бы, не увидев явных признаков горя, но ведь это явно патологическое состояние. Возникают, например, привычные неконтролируемые действия, «стереотипии в поведении», характерные для глубоких органических болезней.
Воттринадиатилстний ребенок после смерти сестры перестал ходить в школу, два года сторонился людей, но мать не обращалась к врачам до тех пор, пока он не обвинил ее в том, что она хочет его отравить и не пригрозил убить. Диагноз – тяжелая форма шизофрении. Кто мог вовремя оценить, что его горе в связи со смертью сестры – чрезмерно? И случилось бы с ним то, что случилось, если бы не эта смерть? А может, случилось бы на десять-двадцать лет позже, но это же целая жизнь…
А квартирные склоки? Обычный невроз, ситуативный (эти же люди вполне нормальны на работе, в гостях, в театре) и поверхностный. Но вот вам две смертельно враждующие женщины, одна – с врожденным пожизненным заболеванием, правда, в стертой, облегченной форме; вторая, кажется, считается вполне здоровой – как вы думаете, вы могли бы узнать, которая?
А депрессия? Кажется, она выглядит и переживается одинаково как в случае тяжелой патологии, которую она сопровождает, так и без оной, когда она отравляет нам существование сама по себе. Но ведь мы-то сами про себя не знаем, есть она там, у нас в глубине или можно взять себя в руки, попить валерьянки, в конце концов, – и все само собой рассосется…
Мы все время скользим по краю неведомого нам континента и часто не знаем, где находимся в данный момент. А иногда, быть может, сознательно выбираем безумие как забытье. Одна женщина семидесяти девяти лет после ареста дочери перестала узнавать близких, ходит под себя и время от времени куда-то собирается..
Помните, как кончается фильм «Страна глухих»? Вполне нормальная девушка, не желая больше принимать жесткую реальность нормальных, как бы принципиально, нарочно глохнет. Не хочет слышать. Вот и эта женщина – не хочет она больше, хватит с нее, это ее форма ухода. Можно – с десятого этажа, а можно вот так…
Излечить? Пережить?
В Америке, где с ослаблением аскетичного протестантизма и ростом материального благосостояния, кажется, поверили, что человек рожден для счастья, как птица для полета, при первом же признаке несчастья, если есть деньги, бегут к психотерапевту. Под его руководством разводятся или сохраняют семью, отучают детей врать и учатся правильно вести себя при приеме на работу, возвращают спокойный сон, друзей и философское отношение к недостаткам ближнего. Психотерапевт прочно занял нишу священника и друга, традиционно исполнявших роль жилетки для жалоб и авторитетного советника.
У нас традиционные институты поддержания психического здоровья так или иначе оказались разваленными: ни партком, ни церковь для большинства не могут быть теперь той инстанцией, в которую стоит обращаться с извечным воплем: «Мой муж подлец, верните мне мужа!» или е жалобой на одиночество; в трудовом коллективе напряженно ждут, кого уволят следующим; в семье воспитанные вместо мамы государственными учреждениями люди порой не умеют любить ни детей, ни друг друга, ни самих себя (ну-ка, ну-ка, и какой диагноз вынес бы мне доктор Бронин после такой тирады? Маниакально-депрессивный психоз?). Новые, нетрадиционные институты пока не прижились – и по бедности, и по необразованности тотальной в психологии и психиатрии, и по недоверию к психиатрам, не сказать, чтобы совсем уж незаслуженному: нелегко так сразу забыть, что психиатрия долго была инструментом государственных репрессий…
