Начало следующего года издания «Клинического архива» совпало с уходом из жизни Сергея Есенина. В глазах Пролеткульта поэт-хулиган был опасным вырожденцем, ностальгирующим индивидуалистом, чья поэзия несовместима с оптимистическим советским взглядом на жизнь. Его трагическая смерть вызвала столь сильную реакцию, что за ней последовала вереница самоубийств, в особенности среди молодежи. Эти события счел нужным прокомментировать в печати сам нарком здравоохранения и поборник психогигиены Н.А. Семашко. Он объявил, что деклассированный Есенин не может быть примером для здоровой в своей основе советской молодежи. Вторя Семашко, автор статьи о Есенине в «Клиническом архиве» писал, что поэт похоронил свой талант в «зверском инстинкте совершать преступления, который отмечается часто у пьяниц». В любви Есенина, выросшего в деревне, к животным он усмотрел опасный симптом — «мужскую зоофилию». Психиатры спорили о том, какой диагноз поставить поэту: согласно Гри-невичу, Есенин — «мятущийся шизофреник-гиперэстетик, по Кречмеру, или шизопат, по Перельману». Ему возражал психиатр Талант, считавший, что «расщепление личности Есенина — не шизофреническое»⁴⁵.

Наиболее, пожалуй, воинствующий из патографов — Минц — добрался и до пророков и основателей религий. По его мнению, Кришну, Будду, Заратустру, Магомета, Савонаролу и Иисуса Христа многое объединяло: «Они считают себя богами, предназначенными спасти мир, уже взрослыми покидают семью, уединяются, предаваясь посту, бродяжничают, галлюцинируют; всех демон старается совратить с пути истинного, но они побеждают; все они находят приверженцев и совершают чудеса исцеления истеричных больных». Кроме того, Минц считал общим для пророков их «мелкобуржуазное происхождение» — ведь нельзя же назвать пролетарием плотника Иосифа или пастуха — отца Магомета. Христос, по мнению психиатра, обладал астенической конституцией и высказывал «бредовые идеи, типичные для параноиков». Минцу оставалось только пожалеть, что в момент появления пророка вокруг не оказалось психиатров или знакомых с мерами психопрофилактики и психогигиены⁴⁶.

На страницах «Клинического архива» были подвергнуты психиатрическому анализу и многие другие писатели, художники и музыканты — Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой, Чехов, Максим Горький, Леонид Андреев, Скрябин, Бетховен, Врубель, Бальзак, Байрон и Ницше. Статьи о Льве Толстом оказались, по-видимому, роковыми для судьбы журнала. Не замечая, что атмосфера иконоборчества меняется и в новой политической ситуации классики снова стали востребованы, Сегалин взялся ставить диагноз Толстому. Как и у Достоевского, у Толстого, по его мнению, была «аффективная эпилепсия». В произведениях обоих писателей психиатр нашел так называемый «эпилептоидный реализм»: в них «нет пейзажа, нет природы, нет сатиры и юмора, но есть эпилептоидное напряжение переживаний душевных конфликтов». Кроме того, для обоих якобы характерен морализм и критиканство. В то же время, повторял Сегалин старое обвинение, «оба были консерваторами и противниками революционного движения». Его статья побудила других психиатров также высказаться по поводу предполагаемой болезни Толстого. Так, врач из Баку В.И. Руднев видел причину душевного кризиса Толстого в психической болезни, черпая доказательства в повести «Записки сумасшедшего». Его диагноз — «аффективная эпилепсия» — совпадал с диагнозом Сегалина⁴⁷.

Однако время для обсуждения болезни Толстого было выбрано неудачно: как раз в 1928 году праздновалось столетие писателя. Пожалуй, это был первый литературный юбилей, отмечавшийся в Советском Союзе с такой помпой. Ему было посвящено семичасовое заседание в Большом театре, которое открылось докладом наркома просвещения А.В. Луначарского. Толстой получил прочное место в советском литературном пантеоне — вместе с Достоевским. Их недостатки в глазах советской официальной критики уравновешивали друг друга. Один из ведущих критиков 1920-х годов, А.К. Воронский, собирался «ограничить пессимизм Достоевского Толстым и приспособить оптимизм Толстого к Достоевскому». Толстой получил одобрение старейших марксистов, назвавших писателя «реалистом в высшем смысле слова», поскольку его произведения, подобно научным исследованиям, основываются на опыте⁴⁸.

В адрес Сегалина прозвучала прямая критика. Исходила она от его коллеги из Симферополя, Н.И. Балабана, опубликовавшего в журнале «Советская психоневрология» — официальном органе Общества психоневрологов-материалистов — рецензию на статьи психиатров, включая Сегалина. Он указывал, что их интерпретация резко расходилась с оценкой, которую дали Толстому партийные лидеры. Если Ленин и Луначарский подчеркивают трезвый реализм Толстого, то не вводят ли психиатры читающую публику в заблуждение, утверждая, что писатель «галлюцинировал», страдал от «аффективной эпилепсии» или пережил маниакальный приступ? Рецензент критиковал Сегалина за то, что тот, не добавляя в психиатрию ничего нового, воспроизводит сомнительные идеи Ломброзо⁴⁹. Эта статья подвела на время черту под патографиями. Номер со статьями о Толстом был последним выпуском журнала; издание «Клинического архива» на следующий, 1930-й год было заявлено, но не состоялось.

Вместе с психогигиеной критика — зачастую оправданная — коснулась и патографий, и евгеники. В том же году, когда прекратил существование «Клинический архив одаренности и гениальности», были закрыты Русское евгеническое общество и его журнал⁵⁰. После «великого перелома» сами психиатры отказались от ставшей политически острой темы о родстве таланта и болезни. Вкупе с евгеникой, теории Ломброзо о наследственном преступном типе, как и о больном гении, могли упоминаться теперь только критически. Опасаясь возможных осложнений, издатели «Большой медицинской энциклопедии» посчитали нужным добавить к статье Выготского о гениальности свой медицинский комментарий. Директор Клиники нервных болезней 1-го МГУ обратился за помощью к психиатру П.М. Зиновьеву. «То, что написал философ В[ыготский], кажется мне бьющим мимо цели, — писал он. — Там психиатрия представлена очень слабо, между тем, как почти все сводится к политике. Не откажитесь внести все, что может дать психиатрия новейшего времени, и выдвинуть на первый план биологию, поставив на свое место социологию, среду и прочее. Было бы нелепо в этом почти исключительно биологическом вопросе угощать читателя-врача беспочвенными и выдуманными фантазиями»⁵¹. В результате Зиновьев написал к статье добавление на тему «гений и патология», рекомендуя каждому психиатру «твердо усвоить, что социальная оценка дел великого человека не относится к сфере его компетенции»⁵². А глава московских психиатров П.Б. Ганнушкин призвал вообще прекратить «бесплодный», по его мнению, «спор о том, представляет ли гениальная личность явление дегенерации или прогенерации». По его мнению, этот спор был результатом «незакономерного смешения биологической и социологической точек зрения» и мог сделать медицину уязвимой для идеологической критики⁵³.

Ломброзо, когда его однажды упрекнули в том, что он своими диагнозами компрометирует выдающихся людей, в свою защиту писал: «Не производит ли природа из похожих семян, на том же куске земли, крапиву и жасмин, аконит и розу? В таком совпадении нельзя обвинять ботаника»⁵⁴. История наук показала: вера в то, что ученые только раскрывают законы природы, не более чем иллюзия. В 1930-е годы миф о политической нейтральности исследователей, изучающих гения «объективно», как ботаник — цветок, перестал существовать.

¹ Сегалин Г. В. Институт гениального творчества. Проект организации международного института по изучению гениального творчества // КА. 1928. № 1. С. 59.

² О Горьком, Луначарском и Богданове как ницшеанцах см.: Синеокая Ю.В. Восприятие идей Ницще в России: основные этапы, тенденции, значение // Ф. Ницше в России: страницы истории / Отв. ред. — сост. Н.В. Мотрошилова, Ю.В. Синекокая. СПб.: Русский Христианский гуманитарный институт, 1999. С. 28.