Гоголя в его эссе о Пушкине вдохновляла философия Шеллинга и Гердера. Чрезвычайно популярные в первой трети девятнадцатого века идеи немецкого романтизма были хорошо знакомы Гоголю, одно время читавшему курс истории в Московском университете. В историософской статье «Шлецер, Миллер и Гердер» он отзывался о Гердере как о глубоком мыслителе, одним из первых взглянувшем на историю как на процесс развития, процесс органической смены эпох и движения народов². Романтики отвели истории и изучению национальных языков и обычаев главное место в науках о человеке. В 1773 году Гердер и Гёте издали сборник «О немецком характере и искусстве», в который вошли статьи о Шекспире как национальном поэте и о народных песнях. С этого началось всеобщее увлечение национальной историей, фольклором, изучением народного быта. Гоголь тоже собирал народные песни; известна его статья «О малороссийских песнях», написанная примерно в то же время, когда он задумал историю Украины³. Говоря о Пушкине как о «русском национальном поэте», Гоголь повторил идею романтиков о том, что в искусстве (и особенно в поэзии) отражается «душа нации».

Романтики видели в художественном гении воспитателя, духовного наставника народа. Те, кто разделял эти взгляды в России, считали, что русский народ, еще не взрастивший своего поэтического гения, не сформировал и своего духа. Так, декабристам Россия виделась как «империя, с небольшим сто лет вышедшая из мрака грубого невежества». А сам Пушкин жаловался: «у нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке»⁴. Поэтому Гоголю, как и другим критикам, важно было во всеуслышание заявить о появлении в России первого большого поэта. Пушкин быстро сделался национальным гением, в котором «русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»⁵.

С точки зрения романтиков, поэт не только наиболее полно передает, но и впервые создает, творит дух нации. Разделяя взгляд на поэта как на духовного лидера нации, Достоевский несколько десятилетий спустя писал: «Пушкин… приходит в самом начале правильного самосознания нашего», он — «направляющий свет», «пророчество и указание»⁶. Если Гоголь подчеркивал «русскость» Пушкина, то Достоевский более всего дорожил его «всемирной отзывчивостью»: оставаясь национальным поэтом, Пушкин смог проникнуть, вчувствоваться в душу других народов. В своей речи на открытии памятника поэту в Москве Достоевский обращался к христианскому самосознанию своих слушателей, призывая к прощению и примирению, напоминая, что русские, в силу свойственной им «слабости национального эгоизма», должны подать пример братской любви другим народам⁷. Писатель верил, что пушкинская «всечеловечность» дана всем русским.

Опубликованная в популярнейшем «Дневнике писателя», речь Достоевского была встречена с огромным энтузиазмом⁸. Он, казалось, нашел счастливое равновесие между «русскостью» Пушкина, которую так ценил Гоголь, и той чертой, которой восхищался в поэте Белинский, когда называл Пушкина «гражданином вселенной», — отсутствием всякого догматизма и партийности. Белинский одним из первых заявил о почти абсолютном соответствии Пушкина идеалу нравственности и гуманизма — этот последний термин был в ходу благодаря тем же немецким романтикам. Чувство, лежащее в основе его поэзии, всегда «так человечно, гуманно! — писал Белинский со скрытой ссылкой на Гердера. — Читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека». «Пушкин… не принадлежал исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине; в сфере своего поэтического миросозерцания он, как художник по преимуществу, был гражданин вселенной и в самой истории, так же как и в природе, видел только мотивы для своих поэтических вдохновений»⁹. Продолжая эту мысль Белинского, Достоевский окончательно придал поэту черты совершенного человека, наделенного не только христианскими добродетелями, но и универсальным гуманизмом.

И для следующих поколений интеллигенции Пушкин оставался идеалом не только русского, но и Человека вообще — точнее, такого человека, главной чертой которого был гуманизм. Через полтора десятилетия после Достоевского гоголевской фразой о Пушкине как о «русском человеке в его развитии» начал свою статью Д.С. Мережковский. Как символиста и философа, много сделавшего для религиозного возрождения в России, его интересовала «вершинность» Пушкина в мис-тически-религиозном плане. По Мережковскому, в Пушкине нашли совершенное равновесие два начала — самоотречение человека и его слияние с Богом, с одной стороны, и самоутверждение и противостояние Богу с другой. Мережковский сравнил значение Пушкина для культуры своего века с ролью Эллады в Древнем мире: для своего времени поэт был тем же, чем эллины для своего, — гармонией среди хаоса. После Пушкина, считал Мережковский, это равновесие в русской литературе, как и в европейской культуре вообще, было нарушено. Возник конфликт «двух начал в лице безумного язычника Фридриха Ницше и, быть может, не менее безумного галилеянина Льва Толстого». У Достоевского «пушкинская благодатная гармония превратилась… в уродливое безумие, в эпилептические припадки демонизма»¹⁰. Ни один из тех, кого девятнадцатый век считал великими, не мог сравниться с Пушкиным в гармонии таланта и личности.

В 1899 году лавина публикаций о Пушкине закрепила идеальный образ поэта. Один только Владимир Соловьев, — хотя и писал о «положительных христианских убеждениях», — добавил ложку дегтя в бочку меда, совсем не по-юбилейному возражая тем, кто славословил поэта и видел в нем жертву «среды»¹¹. В остальном же год 1899-й стал апофеозом поклонения Пушкину. (Пожалуй, это было началом продолжающейся до наших дней «юбилейной» традиции почитания писателей и поэтов. В национальном масштабе отмечались также полвека со дня смерти Гоголя в 1902 году, столетие его рождения в 1909 году и восьмидесятилетие Льва Толстого в 1908 году.) На свой манер Пушкина почтили представители самых разных слоев общества, включая психологов и психиатров. На торжественном заседании Московского университета совместно с Обществом любителей российской словесности в честь столетия Пушкина присутствовали члены Московского психологического общества Л.М. Лопатин, Н.А. Иванцов и А.А. Токарский. Лопатин — председатель Общества, профессор философии Московского университета, говоря о тонкости и верности его проникновения во внутренний мир героев, назвал Пушкина «гениальным психологом-художником»¹².

О психологии самого Пушкина Лопатин ничего не сказал, хотя вполне мог бы это сделать — в конце века психологический анализ великих людей вошел в моду. Причиной профессиональной скромности Лопатина, по-видимому, было то, что психологический анализ гениев в тогдашней литературе часто сводился к психиатрическому. Как правило, он предпринимался с целью еще раз подтвердить теорию Ломброзо о родстве гениальности и помешательства. Составленный Ломброзо список душевнобольных гениев включал Сократа, Магомета, Савонаролу, Руссо, Наполеона, Шумана, из великих русских — Гоголя¹³. Благодаря введенным Ломброзо категориям, как бы промежуточным между здоровьем и болезнью, этот список мог быть сколь угодно расширен. Пушкин по роду своей деятельности вполне мог в нем оказаться, — но в 1899 году этого не произошло. Парадоксальным образом российские психиатры посчитали случай Пушкина не подтверждением теории Ломброзо, а, напротив, опровержением идеи о родстве гения и болезни.

Открыла эту дискуссию статья «Пушкин как идеал душевного здоровья» влиятельного психиатра В.Ф. Чижа¹⁴. В конце XIX века — в то время, когда работал Чиж, — в общепринятые нормы душевного здоровья входила норма «морального оптимизма», т. е. требование смотреть на жизнь позитивно и действовать соответствующим образом. Хорошим в моральном смысле человеком считался тот, кто испытывает положительные чувства восхищения, любви и надежды, а плохим — отрицательные эмоции — презрение, ненависть, разочарование и пессимизм. Современникам казалось, что наука и медицина вполне подтверждают те понятия о болезни и здоровье, которые были закреплены в нормах повседневной жизни. Разделяя веру в необходимость «морального оптимизма» со многими своими современниками, Чарльз Дарвин назвал моральное чувство последним и самым драгоценным приобретением эволюции, самым важным отличием человека от животных¹⁵. Его соотечественник хирург Дж. Х. Джексон обнаружил, что при болезни первыми нарушаются наиболее молодые образования мозга, а наиболее древние структуры являются самыми устойчивыми. Основываясь на этих наблюдениях, французский психолог Теодюль Рибо сформулировал так называемый «закон эволюции психических функций», согласно которому высшие функции — интеллект и нравственность, будучи высшими достижениями человеческого развития, при болезни или под действием наркотиков нарушаются первыми. Как пишет английский историк науки Роджер Смит, «высшее и низшее были в одно и то же время понятиями морали и физиологии. Они служили связующим звеном между старой психологией и христианскими идеями о контроле мозга над телом, с одной стороны, и новыми физиологическими идеями о контроле мозговых полушарий над нервной системой, с другой»¹⁶.