— Если что — зови, мы рядом.

Уходит. Гала неуловимо быстро щёлкает пальцами, и дверь зарастает.

— И внутри, и снаружи перекрыто, — сообщает она довольно. — Ещё могу… Не трусь, Ванесса, как умру — все мои заморочки исчезнут, выйдешь спокойно. А пока сиди, раз подвязалась.

И замолкает надолго. Я невольно почёсываю ладонь: она всё ещё зудит, но не будешь сейчас жаловаться!

— Он ко мне приходил, — внезапно говорит она. — Васюта твой. Всё рассказал. Неужто отпустишь?

Сердито мотаю головой.

— Вот и молодец. Такими не пробрасываются. Только смотри за этими двумя, не больно-то они тебя отпустят. У них обоих причины есть…

Дышит она с трудом.

— Лёгкие скоро начнут отекать, — Гала морщится и пробует переменить позу. Я помогаю. — Слушай сюда. Как хоронить магов, ты не знаешь. Мальчикам… это ни к чему, для сэра слишком тяжело, а Маге лучше вообще в руки не попадаться после смерти. И местных сюда пускать нельзя — растащат всё, беды не оберёшься. Я шар заговорила, — она кивает на столик с хрустальным шаром, — он вроде как на таймере. Впитает ауру… то, что после меня останется, скинет инфу в Ковен, а через полчаса всё здесь сгорит к чёртовой бабушке. — Пауза. — За это время успеете тут пройтись, если что нужно — возьмёте. Только не увлекайтесь, помните о времени. Книги не бери, тебе не к чему, не магичка ты…

Она закашливается, сплёвывает в платок.

Я не знаю, что сказать. Подбодрить? Так она знает, что считанные часы остались. Врать про то, что всех нас ТАМ ждёт? Это ей, думаю, поболее моего известно. И понимаю, что слова тут лишние.

— Покаюсь, — темнеющие губы снова складываются в усмешку. — Теперь уж всё равно. Ругай меня, не ругай — это я руку приложила, чтобы тебя из твоего мира выдернуть. Я — и ещё кое-кто. Что уставилась? Васюту жалко было. Ты не думай, ничего у нас с ним… Просто друзья. Я, когда поняла, что недолго осталось, решила: надо к нему поближе такую вот… домашнюю, чтобы согрела, наконец. Чтобы оттаял.

— У тебя получилось, — мёртво отзываюсь я.

— Вижу. — Снова кашель. — Даже слишком. Я же не думала, что так обмишулимся. Думала, появится простая уютная цыпочка… Васюта — он же боевых баб на нюх не выносит, ему лапушку подавай… — Насмешливо продолжает: — У цыпочки и страхи малые, так, страстишки, как-нибудь отбилась бы ты с нашей помощью. А здесь на тебя сразу такого зверя выпустили. Мы всё в толк не могли взять, почему. И не поймём уже.

Почему она всё время говорит «мы»?

Она вглядывается, вчитывается в меня в последний раз.

— Кто-то за тобой стоит…. уже не вижу, кто. В расчёте на него и квесты будут строить. Не расслабляйся, голуба.

Глаза её подёргиваются серым.

— Больно? — спрашиваю. Прислушиваюсь к своим ощущениям, хочу услышать её, как вчера Аркадия, но — тихо. — Дать чего?

Она качает головой.

— Не болит. Заглушила. За руку возьми. И не думай ничего мне перекачивать, я закрылась. Хочешь, чтобы я ещё сутки мучилась? Миша вон тоже попробовал, сам был не рад.

Её пальцы снова вцепляются в мои, настолько сильно, что боль отдаёт уколом в сердце. Гала лежит, не шевелясь, а я боюсь двинуться, чтобы её не растревожить.

У неё был Королевский Рубин. Теперь я понимаю, почему она не хотела его брать. Жить не хотела. Предпочла отдать девочке. А ведь какой-то миг колебалась…

Через полчаса она открывает глаза.

— Если вернёшься, — передай моему Волокитину, что он сволочь.

Кто такой Волокитин, и где его найти, так и не сказала.

Ещё через полчаса она просит повернуть её набок. Сама не может.

В половине второго велит достать из ящика стола свечи. Свечи церковные, православные, откуда и как они здесь появились, вряд ли я узнаю.

— Спички там же. Зажжешь… когда уже отходить начну.

В два часа я раскуриваю ей папиросу. Говорить о вреде курения в такой момент глупо.

— И сама, — просит она. — Мне так легче. Держи при себе, — взглядом показывает на портсигар, — может, ещё попрошу.

Чернота вокруг неё сгущается и проблёскивает редкой искрой. Лицо — в дымке. От змейки на руке остался только контур. Временами она впадает в забытьё.

Я смачиваю ей сохнущие губы водой. Хоть она и не просит — но от того, что больше не говорит. Время от времени растираю ей руки и ступни, но это не помогает: они всё холоднее.

В три она открывает глаза и шепчет:

— Всё.

Но это ещё не всё.

Вскоре меняется дыхание. На вздохе — болезненный всхлип, на выдохе стон. Я знаю, что будет дальше, поэтому зажигаю свечи. Одну ставлю на стол, другую вкладываю в восковые холодные пальцы. Янек, наверное, уже с ума сходит от неизвестности; а как там сэр Майкл со своим тёмным другом? Да хоть бы его и собаки не любили, я бы и ему порадовалась, был бы рядом.

Её лицо преображается. Глаза проваливаются ещё больше. Кожа натягивается, разглаживаются морщины, выпирает шрам над левой бровью.

Не забыть: у меня потом полчаса. Нужно успеть сделать что-то важное…

Воск хороший, и свечи горят медленно, бездымно. Я по-прежнему смачиваю ей губы и протираю лицо. Держу руку, трогаю ступни — они уже остыли. Но хочется думать, что она всё ещё чувствует, и что от моих касаний ей легче.

Несколько раз зову её по имени. Нет ответа. Хрипы усиливаются.

Когда часы подают голос в очередной раз, застывшее лицо внезапно искажает судорога.

Бьёт четыре часа. И вслед за последним ударом приходит полная тишина. Дыхания нет. Свечи гаснут.

Не успеваю отследить, когда исчезает чёрная дымка с её лица: сейчас оно чисто, лишь желтоватого оттенка. На столе покрывается трещинами и распадается хрустальный шар. Как и сэр Майкл, целую её в лоб. Ты меня встретила в этом Мире, я тебя проводила.

Спасибо за всё.

На месте дверного проёма пробегает рябь, словно отдёрнули прозрачную занавеску. Дверь со скрипом отворяется: заходите, кто хотите.

Последняя шутка?

Сэр Майкл тяжело переступает порог. С тревогой всматривается мне в лицо, переводит взгляд на высохшую куклу, ещё недавно бывшую Галой, и прикрывает на миг глаза.

А открыв, неверяще смотрит куда-то позади меня.

Он застывает на месте, как вкопанный, поэтому Маге приходится потеснить его, чтобы пройти, и тоже озадаченно уставиться за мою спину.

— Ну, и что это за явление? — наконец говорит он.

Должно быть я в шоке: не каждый день у меня на руках умирают ведуньи, да ещё так тяжело умирают… Только этим могу объяснить, что до сих пор пялюсь на них, ничего не понимая. Затем догадываюсь обернуться. И в дверях напротив — вижу девушку. Она абсолютно голая, она щурится на свет, она пытается тереть глаза, будто только что проснулась.

— Господи, — только и могу сказать я. Потом до меня доходит.

За время пребывания в коконе она истончилась до такой степени, что, кажется, вот-вот надломится в талии. Личико посветлело, глаза смотрят почти осмысленно… Почти.

— Сэр Майкл, — говорю, — это же она. — Это же ей Гала… Рубин…

Он уже набрасывает на её узенькие плечи куртку. Обнимает, словно прикрывая собой. И я, наконец, отмираю. Таймер.

— Полчаса. У нас есть полчаса, так Гала сказала. Я успею что-нибудь найти из одежды. Сэр Майкл, да усадите её, она же едва на ногах держится!

И бегу в ту дверь, откуда девочка появилась, и мечусь в поисках нужной комнаты. Вот спальня, вот шкаф, отсюда Гала вытряхивала одёжку, дабы найти мне что-нибудь взамен изгвазданной рубахи. Распахиваю створки.

Бельё искать некогда. Брючки, юбки… вот эту беру юбчонку, длинную, с запахом: одевать быстрее, да и сподручнее. Девочка, похоже, неадекватна, хорошо ещё, что ходит самостоятельно.

А ведь если бы она не очнулась, я бы про неё и не вспомнила. Никто не хватился бы. Не слишком ли многих я забываю в последнее время?

Блузка не годится, она на пуговицах, лучше взять футболку и свитер. Наугад выхватываю из коробки какие-то балетки, тяну с вешалки куртку. Всё. Бегом!

Девочка сидит в кресле. Сэр, конечно, уже водрузил ладонь ей на лоб и внимательно вчитывается. Налетаю на них как вихрь, и ему приходится мне помогать: приподнимать, опускать, поворачивать безвольное тельце. Потому что одно дело — одеть ребёнка, и совсем другое — почти взрослого человека, который, хоть и хрупкого телосложения, но почему-то неповоротлив, с весьма негибкими длинными конечностями. Впрочем, девочка послушно подставляет руки и ноги, просовывает голову в горловину футболки… Ну, хоть что-то. Приходит черёд обуви.