Машинально цепляю его на запястье, защёлкиваю. Привыкла я к нему. Подавив вздох, прислушиваюсь. Уехал? Или ещё здесь? Меча и одежды не видать.

Накинув рубаху, босиком выскакиваю во двор. Там пусто и тихо. Чего-то не хватает.

Будка Хорса пуста. Цепь не сорвана: она снята, свёрнута аккуратными кольцами и закреплена к боковой стенке.

Да, уехал. Хоть бы разбудил… Не хотел затягивать прощанье? Боялся, на шее повисну, реветь начну? И верно, у меня в последнее время глаза всё на мокром месте. А зачем он Хорса с собой взял, боевого пса, там опасно, куда он едет?

Ох, что я говорю? В безопасном месте ему делать нечего…

Возвращаюсь в дом; роса холодит пятки. Что ж, знала, что так будет. Не реви, Ванька, сохраняй лицо. Одну страничку своей жизни закрыла, оставь от неё только хорошее.

В окно мне видно, как Ян вытаскивает для занятий щит-мишень. Правильно, война войной, а тренировки по расписанию. Я же займусь завтраком. У меня свой фронт работ, пусть даже для одного-единственного едока.

Оставшиеся дни придётся загружать себя полной мерой, брать пример с Яна. Стрелять буду с Лорой, глядишь, ещё чему научусь. Сэр Майкл что-то говорил о прыжках через препятствия: тоже неплохо, чтобы отвлечься. Да ещё Аркадий расплатится за меч, и будет у меня своя личная денежка. Соберусь в дорогу как-нибудь, не маленькая.

Постойте-ка, а ведь сэр Майкл теперь мой единственный Наставник, значит, он и должен меня провожать? Вспоминаю лучистые серо-голубые глаза, ласковую улыбку, и на душе теплеет. Не пропаду я, с ним-то и с ребятами точно не пропаду.

И в который раз задумываюсь. Выходит, что за неполную неделю у меня здесь завелось больше друзей, чем в собственном мире?

А может, я, наконец, перестала замыкаться в себе? И те мои приятели-подруги, которых я считаю просто хорошими знакомыми — случись что, точно так же встанут рядом, помогут, сумеют отвести беду… А я? Я — встану? Или настолько привыкла получать, что не догадаюсь и отдать, когда придёт время?

Накрываю на стол. Янек ковыряется в тарелке нехотя, видно, что подавлен.

— Ян, — пытаюсь я его подбодрить, — перестань. Не первый раз он на войну уходит. Да и не война это — так, заставы охранять, и не один он там. Вернётся, куда он денется?

Ян поднимает голову, что-то собирается сказать. Передумав, тянется за чаем. Вспоминаю кое-что, говорю задумчиво:

— А ведь с ним ещё долго ничего плохого не случится. Я сама ему на рубаху Валькирию поставила, а в ней силы всех воинских оберегов сплетаются. Поверь, она дорогого стоит.

И снова, как когда-то, мы вместе собираем со стола, молча моем посуду, смотрим на улицу. У каждого из нас свои думы, невесёлые.

Переодеваюсь в ожидании сэра Майкла, опять прилипаю к окну. Жду. Но вместо Паладина во двор въезжает воевода. Без дружины, без Васюты. И то, что он один, почему-то пугает меня больше всего.

На негнущихся ногах выхожу.

— Здрава буди, Обережница, — говорит он, спешиваясь. Он в тяжёлом панцире, плащ не алый, а попроще, серый, дорожный. Ипатий снимает шлем. Взгляд тяжёлый, ничего хорошего не предвещающий. Ох, не так он на меня смотрел в нашу первую встречу!

В мыслях у меня одно: Васюта… Ранен? Убит?

— Жив? — только и спрашиваю.

Вслед за мной на крыльцо выскакивает Ян.

— Да жив, — с какой-то досадой отвечает воевода. Неспешно оглаживает коня, медлит с дальнейшим. Что же такое он не решается сказать?

— Давай, Ипатий, — тороплю, хоть внутри всё сжимается. — Говори всё сразу.

Он досадливо хлопает рукавицами о ладонь. И выдаёт то, чего я никак не ожидаю услышать.

— Сороковник он пошёл за тебя выполнять. — Смотрит мне прямо в глаза. — Прости, обережница, что такие вести приношу.

Сперва до меня не доходит. Я даже головой трясу.

— Подожди. Повтори. Я не поняла.

— Сороковник твой он на себя берёт, — с расстановкой говорит воевода. — Решил, как твой мужчина и защитник. Нельзя тебе рисковать, шансов у тебя мало — пройти. А он — воин, справится.

— Решил, значит, — я в растерянности опускаюсь прямо на ступеньки. Ян кладёт руки мне на плечи, то ли защищая, то ли поддерживая. — И ты так думаешь, воевода? Что мне не пройти?

Он отводит глаза.

— Баба ты. Можешь испугаться, подставиться. Квесты, может, и осилишь, а Финал не пройдёшь.

В груди у меня ворочается какой-то тяжкий клуб, мешает вдохнуть.

— А что же тогда все вокруг, — говорю спокойно и незло, — всё это время пытались меня уверить, что я такая сильная? Васюта, сэр, Лора с Аркадием. И кто из них мне врёт, они или ты?

Молчит. Собственно, понимаю, что он ни при чём, всего лишь передаёт, что велено. Васютой велено. От этого тяжело вдвойне. Словно…

…Словно меня опять бросили. Как когда-то.

— Сюда зачем приехал? Всё сказал? Уходи.

— Не всё. Слово от тебя нужно отказное, что согласна ты Сороковник Васюте передать. Тут договоров на бумаге не пишут, сказать достаточно. Дважды, чтобы разных толкований не было.

Ян судорожно стискивает мне плечи. Осторожно пожимаю ему пальцы. Встаю.

Значит, как я решу, так и будет. Вот и ладно. А то повадились все за меня решать; ишь, раскомандовались. И пусть не думают, что я сейчас в истерике начну биться.

— Ну, так слушай, воевода. Я свой Сороковник никому не уступаю. — За спиной порывисто выдыхает Ян. — И давай для ясности повторю, дважды, как полагается: я свой Сороковник пройду сама, полностью, до конца, до точки! И никаких разночтений тут быть не может, так и передай Васюте.

Дорого мне даётся это спокойствие. Аж челюсти сводит.

— Вот уж удивила, — быстро отвечает воевода. — Думаешь, он иного ждал? Так я тебя дома запру, чтоб раньше срока не уехала.

Шагает ко мне. Ян выступает вперёд, и, кажется, становится выше ростом. Кулаки сжаты, плечи шире стали…

— Осади назад, воевода, — говорит… властно даже так говорит. На равных. — Пока Васюты нет, — я здесь хозяин, и запереть её никому не позволю.

Вот это да!

— Так я и тебя могу… — начинает воевода, удивлённый, но тут меня прорывает.

— Вот что, Ипатий, — говорю зло. — Я сорок с лишним годков как-то своим умом жила, с чего это вы вдруг решили, что мне ваши советы и помощь понадобились? Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, а мы уж как-нибудь сами о себе позаботимся!

— Хлопцев расставлю на караул — говорит он хладнокровно. — В дом, может, и не зайду, так и быть, но со двора ты не выйдешь.

— Да ты рехнулся! У тебя на заставах людей не хватает, добровольцев ищешь и при всём этом будешь их с постов снимать, бабу караулить? Сам-то понимаешь, что говоришь?

Другой бы меня уже по стенке размазал за такие речи. Но старый вояка лишь отвечает сдержано:

— Обещал я. Сердись, сколько хочешь, но я слово дал: пока твоих десять дней не пройдёт, не выпущу из города.

— Ах ты…

Я задыхаюсь от злости и возмущения, ищу слова побольнее. Он бледнеет.

— Говори, что хочешь, обережница. Ты в своём праве.

Это меня отрезвляют.

В своём праве, да. Сейчас как пошлю его… А что он имеет в виду?

Боится, должно быть, что проклинать начнёшь, услужливо подсказывает некто голос. Ты ж сейчас негативом по самую маковку заряжена, как припечатаешь его — семи поколениям не отмыться! Не просто так он бледнеет да пятится, хоть сам крученый да верченый…

Поспешно опускаю глаза. Заставляю себя остыть.

— Ты-то тут причём? Успокойся. Ничего не скажу. Что за слово он с тебя взял?

Он смотрит исподлобья. Неужто пронесло? Ян по-прежнему настороже, но хоть кулаки не сжимает, сложил руки на груди.

— У тебя сегодня седьмой день, так? — Допустим. Он загибает пальцы: — Седьмой, восьмой, девятый дни и десятый до полуночи я за тобой слежу, чтоб ты из города никоим образом не ушла. И я это сделаю, даже если заставы оголю. Так что, Ванесса, не серчай, но, может, договоримся…

Я не верю своим ушам. Договоримся? Он думает, после всего сказанного я на какие-то переговоры пойду?

Ипатий тяжело присаживается на крылечко, кладёт шлем рядом. Приглаживает седой загривок. Нелегко ему этот разговор даётся.